Я только подохренел слегка, а так я совершенно спокоен (с)
Продолжаем разговор о фильме. Начало здесь: kriemhild-von-tronege.diary.ru/p178204054.htm
читать дальше
Когда я села переводить роман мадам фон Харбоу, я держала в уме, помимо всего прочего, тот момент, что мы с ней находимся «по разные стороны баррикад» по вопросу оценки Зигфрида и Хагена. Я рассуждала так: мало ли, придётся работать с авторами, убеждения или приёмы которых мне категорически не нравятся, надо привыкать! Эффект был довольно любопытный, но сейчас я хочу упомянуть только то, что начала ценить отдельные вещи у Харбоу. Вот, например, речь её Хагена – красивая, очень по-немецки красивая, не стилево, а на слух, и за счёт именно ритмики и звуковых сочетаний возникает ощущение бешеной энергетики, особого внутреннего движения, приливов и отливов, как будто это говорит река, или даже море. Я впервые очень пожалела, что кино было не звуковое… тем более что фон Харбоу прописала Хагену бас.
Однако немое кино имеет огромные достоинства, и я выделяю в первую очередь его графичность – будучи ещё и чёрно-белым, немое кино, лишённое цвета и звука, виртуозно воздействует всем остальным – и особую манеру актёрской игры, очень яркую и одновременно полную деталей. Вообще, чем сильнее ты стеснён в средствах, тем ты изобретательнее и больше прилагаешь стараний. Внимание Ланга и его актёров к нюансам потрясающе!
Однако – к чему я, собственно, это всё говорю, – несчастный Ганс Адальбер фон Шлеттов, игравший Хагена, не выехал на всём своём мастерстве и приплюсованном недюжинном мастерстве режиссёра; образ есть, и я его дальше обсуждаю, но временами чувство недоумения затмевает всё - однако не будем больше об этом чувстве... Что поделать, яма, в которую заманила его сценаристка, была слишком глубокой. Так как она последовательно меняла поведение Хагена, как оно описано в Песни, на уровне сценария получился не образ, а некий негатив.
То есть в оригинале он советует вежливо принять Зигфрида в Вормсе, а в фильме говорит, что не надо его на порог пускать; в оригинале он до последнего пытается сохранять мир, когда Зигфрид бросает королю Гунтеру вызов, а в фильме первый хватается за меч, несмотря на то, что только что сам же собирался его использовать, и, следовательно, гость ему нужен…
Дальнейшие события поясняют эту странную и нелогичную картину. Теа фон Харбоу, удивительно совпав в этом с переводчиком Песни Юрием Корнеевым (может, он находился под впечатлением от фильма?), для определения характера и образа действий Хагена берёт одно главное слово: коварный. Не «доблестный герой», как в Песни, и даже не «жестокий», как он один раз назван, а коварный. И всё работает на это. Коварство любой ценой! А материал, конечно, сопротивляется, потому что Хаген может быть назван кем угодно, а только не коварным интриганом и не записным манипулятором.
В Песни его поведение всегда очень чётко замотивированно, а действия направлены на то, чтобы достичь цели. Создатели же фильма перемудрили, пытаясь зафиксировать тот образ, который они придумали. И вот Хаген подслушивает под дверью Гунтера – как там идут у него дела с Брюнхильдой? – чтобы ворваться тогда, когда между супругами начинается поединок, и жизни короля грозит опасность. Хаген Ланга – макиавеллист, он не имеет представлений о чести и достоинстве, а только о силе власти и о благе государя. И он готов порвать любого ради блага своего государя – как он сам, Хаген, это благо видит. Это почти террорист, настолько он разрушительно активен в своём стремлении к счастью и благополучию королевства. Он никогда не убивает по-разбойничьи, для себя, импульсивно (поэтому и вырезан «песенный» эпизод с перевозчиком) – только ради Бургундии.И он немало потрудился ради неё.
К тому же он работает, словно раб на галерах, толкая сюжет. Каждый поворот и изгиб истории должен сопровождаться какими-то действиями и усилиями Хагена. Создавать нравственные ловушки для Зигфрида тоже должен он. В нём ниоткуда берутся знания – о Брюнхильде, о шапке-невидимке, – и актёрские способности – когда он добивается от Кримхильды ответа на вопрос, где уязвимое место её мужа. «Авторский произвол» чувствуется в его фигуре сильнее всего.
При этом Шлеттов хороший актёр (плохих в фильме и не водится – за исключением актрисы, о ней отдельный разговор). И из искорёженных остатков эпического Хагена, из произвола сценариста, из работы актёра и режиссёра возникает странный, но удивительный образ провокатора, который играет в сюжете особую роль – роль пробного камня для всех без исключения персонажей, кто только вступит с ним в контакт. Он провокатор, но он же следователь, судья и палач. Он вроде бы никого ни к чему не принуждает, только его глаз многозначительно щурится и поблескивает, но все меняются – и «дитя природы» Зигфрид, и слабохарактерный, эмоционально зависимый Гунтер, и Кримхильда… И все начинают творить что-то ужасное. А ведь Хаген, что называется, только предложил.
Идеологический убийца и змей-искуситель, Хаген Ланга – образ, принадлежащий XX веку, и – не то чтобы современный, а своевременный и сейчас, и эта ситуация совершенно ужасна в том, что касается Песни и идей, наполняющих её. Ланг без связи с эпосом зафиксировал спуск в страну смертной тени, нравственную деградацию, то, как разрушают слабые, и то, как разрушают сильные, и уровни происходящего – индивидуальное предательство, индивидуальный обман, убийство одного человека и - ловушка для целой армии, глобальное предательство, массовая резня. Хаген пустил копьё, но в этом была некая высшая логика – даже в фильме Ланга есть это ощущение. Но здесь и в гибели бургундов есть некая высшая логика – потому что зло накапливается, словно валерьянка, набухает, давит всё сильнее, тень сгущается с наступлением сумерек. История, рассказанная в фильме, начинается сразу с ненависти, зависти, обмана, ловушки – «Ты никогда не доедешь до Вормса, Зигфрид, сын Зигмунда», довольно ворчит Миме, указавший ученику дорогу к дракону. Заканчивается она откровенностью, злобно брошенной в лицо правдой и порывом ненависти – «Только я и Бог знаем, где находится клад, и скорее от Него ты добьёшься правды, чем от меня!», кричит Хаген, ожидая и желая удара меча Кримхильды. Мир сходит с ума, когда в нём накапливается критическая масса совершённого и помысленного зла.
читать дальше
Когда я села переводить роман мадам фон Харбоу, я держала в уме, помимо всего прочего, тот момент, что мы с ней находимся «по разные стороны баррикад» по вопросу оценки Зигфрида и Хагена. Я рассуждала так: мало ли, придётся работать с авторами, убеждения или приёмы которых мне категорически не нравятся, надо привыкать! Эффект был довольно любопытный, но сейчас я хочу упомянуть только то, что начала ценить отдельные вещи у Харбоу. Вот, например, речь её Хагена – красивая, очень по-немецки красивая, не стилево, а на слух, и за счёт именно ритмики и звуковых сочетаний возникает ощущение бешеной энергетики, особого внутреннего движения, приливов и отливов, как будто это говорит река, или даже море. Я впервые очень пожалела, что кино было не звуковое… тем более что фон Харбоу прописала Хагену бас.
Однако немое кино имеет огромные достоинства, и я выделяю в первую очередь его графичность – будучи ещё и чёрно-белым, немое кино, лишённое цвета и звука, виртуозно воздействует всем остальным – и особую манеру актёрской игры, очень яркую и одновременно полную деталей. Вообще, чем сильнее ты стеснён в средствах, тем ты изобретательнее и больше прилагаешь стараний. Внимание Ланга и его актёров к нюансам потрясающе!
Однако – к чему я, собственно, это всё говорю, – несчастный Ганс Адальбер фон Шлеттов, игравший Хагена, не выехал на всём своём мастерстве и приплюсованном недюжинном мастерстве режиссёра; образ есть, и я его дальше обсуждаю, но временами чувство недоумения затмевает всё - однако не будем больше об этом чувстве... Что поделать, яма, в которую заманила его сценаристка, была слишком глубокой. Так как она последовательно меняла поведение Хагена, как оно описано в Песни, на уровне сценария получился не образ, а некий негатив.
То есть в оригинале он советует вежливо принять Зигфрида в Вормсе, а в фильме говорит, что не надо его на порог пускать; в оригинале он до последнего пытается сохранять мир, когда Зигфрид бросает королю Гунтеру вызов, а в фильме первый хватается за меч, несмотря на то, что только что сам же собирался его использовать, и, следовательно, гость ему нужен…
Дальнейшие события поясняют эту странную и нелогичную картину. Теа фон Харбоу, удивительно совпав в этом с переводчиком Песни Юрием Корнеевым (может, он находился под впечатлением от фильма?), для определения характера и образа действий Хагена берёт одно главное слово: коварный. Не «доблестный герой», как в Песни, и даже не «жестокий», как он один раз назван, а коварный. И всё работает на это. Коварство любой ценой! А материал, конечно, сопротивляется, потому что Хаген может быть назван кем угодно, а только не коварным интриганом и не записным манипулятором.
В Песни его поведение всегда очень чётко замотивированно, а действия направлены на то, чтобы достичь цели. Создатели же фильма перемудрили, пытаясь зафиксировать тот образ, который они придумали. И вот Хаген подслушивает под дверью Гунтера – как там идут у него дела с Брюнхильдой? – чтобы ворваться тогда, когда между супругами начинается поединок, и жизни короля грозит опасность. Хаген Ланга – макиавеллист, он не имеет представлений о чести и достоинстве, а только о силе власти и о благе государя. И он готов порвать любого ради блага своего государя – как он сам, Хаген, это благо видит. Это почти террорист, настолько он разрушительно активен в своём стремлении к счастью и благополучию королевства. Он никогда не убивает по-разбойничьи, для себя, импульсивно (поэтому и вырезан «песенный» эпизод с перевозчиком) – только ради Бургундии.И он немало потрудился ради неё.
К тому же он работает, словно раб на галерах, толкая сюжет. Каждый поворот и изгиб истории должен сопровождаться какими-то действиями и усилиями Хагена. Создавать нравственные ловушки для Зигфрида тоже должен он. В нём ниоткуда берутся знания – о Брюнхильде, о шапке-невидимке, – и актёрские способности – когда он добивается от Кримхильды ответа на вопрос, где уязвимое место её мужа. «Авторский произвол» чувствуется в его фигуре сильнее всего.
При этом Шлеттов хороший актёр (плохих в фильме и не водится – за исключением актрисы, о ней отдельный разговор). И из искорёженных остатков эпического Хагена, из произвола сценариста, из работы актёра и режиссёра возникает странный, но удивительный образ провокатора, который играет в сюжете особую роль – роль пробного камня для всех без исключения персонажей, кто только вступит с ним в контакт. Он провокатор, но он же следователь, судья и палач. Он вроде бы никого ни к чему не принуждает, только его глаз многозначительно щурится и поблескивает, но все меняются – и «дитя природы» Зигфрид, и слабохарактерный, эмоционально зависимый Гунтер, и Кримхильда… И все начинают творить что-то ужасное. А ведь Хаген, что называется, только предложил.
Идеологический убийца и змей-искуситель, Хаген Ланга – образ, принадлежащий XX веку, и – не то чтобы современный, а своевременный и сейчас, и эта ситуация совершенно ужасна в том, что касается Песни и идей, наполняющих её. Ланг без связи с эпосом зафиксировал спуск в страну смертной тени, нравственную деградацию, то, как разрушают слабые, и то, как разрушают сильные, и уровни происходящего – индивидуальное предательство, индивидуальный обман, убийство одного человека и - ловушка для целой армии, глобальное предательство, массовая резня. Хаген пустил копьё, но в этом была некая высшая логика – даже в фильме Ланга есть это ощущение. Но здесь и в гибели бургундов есть некая высшая логика – потому что зло накапливается, словно валерьянка, набухает, давит всё сильнее, тень сгущается с наступлением сумерек. История, рассказанная в фильме, начинается сразу с ненависти, зависти, обмана, ловушки – «Ты никогда не доедешь до Вормса, Зигфрид, сын Зигмунда», довольно ворчит Миме, указавший ученику дорогу к дракону. Заканчивается она откровенностью, злобно брошенной в лицо правдой и порывом ненависти – «Только я и Бог знаем, где находится клад, и скорее от Него ты добьёшься правды, чем от меня!», кричит Хаген, ожидая и желая удара меча Кримхильды. Мир сходит с ума, когда в нём накапливается критическая масса совершённого и помысленного зла.
, но всяких родноверов почему-то попадалось довольно много. Одна такая девушка, продававшая фенечки и значочки со всякими славянскими узорами и свастиками 
, играла на дудочке, и только это несколько меня успокоило, и я не стала кипятиться на тему...
По крайней мере, в тех культурных условиях и, главное, во вторичном мире повести.
Придётся есть овсянку и варить супы 
Иешуа аж в два состава