Идет урок труда у девочек 5 класса. Учительница начинает:
— Сегодня у нас непростая тема: "выворачивание канта наизнанку".
Тут одна из учениц тянет руку.
— Ну что такое, вопрос у тебя?
— Да. Мария Петровна, а это что же такое получается: нравственный закон над головой, а звёздное небо внутри нас?!
(с)тащено

@темы: цитата, рассужданс

---

Сон по заказу

Заказала себе сон про любовь и жестокость, чтоб экшн, приключения и романтика. Короче, попросила себе кинцо поразвлекательнее.
И получила.
Вначале было много путешествий на поезде, там, в поезде, я познакомилась с одним типом (помню, что у всех были энглезированные имена, но помню только, как звали этого – Джереми). Помню, что речь шла о кофейных деревьях-паразитах, которые растут на дубах, и о какой-то научной статье, кажется, посвящённой этим самым деревьям. Сейчас, постфактум, у меня возникли ассоциации с омелой. И позднейшая ситуация убийства пластмассовым мечом - ну на уровне смерти от омелы

В этого персонажа я влюбилась (знаете, как бывает в плохих фильмах – влюбилась априорно). И, собственно, из-за него я оказалась на какой-то дикой разборке. Ехала я вроде вместе с целой компанией персонажей, но к началу событий опоздала. Приехав, нахожу трупы – в очень странном пространстве, маленькая захламлённая квартирка плавно переходит в какие-то катакомбы, – и, чтобы отбиваться от врагов, хватаюсь за игрушечные пластмассовые кинжалы, которые валяются в прихожей. Враги меня даже как бы немного подождали. Пока оружие найду

Наконец, нашла нечто вроде крюка и то ли небольшой меч, то ли длинный кинжал – ни то ни сё. Напоминаю, пластмассовое. И сражаюсь я, господа, с эдакой Кримхильдой, хотя и вполне японкой (в настоящем боевике без японки никуда). И долго мы бились (и нас отвлекали), пока я не зацепила её крюком за плечо и не воткнула меч ей в живот. Дальше она ещё пыталась драться, и я очень вежливо ей подыгрывала, но это продолжалось недолго. Я не знаю, умерла она или нет, потому что тут оператор вспомнил, что сон должен был быть про любовь, и я бегу по сигналу тревоги по этим катакомбам: того перса, в которого я влюблена, припёрли к стенке. И вроде как он, отступая, заманил каких-то ключевых мерзавцев в лифт и дверь закрыл. И подорвался вместе с ними.

Не спрашивайте меня, с чего так, но я-то с самого начала знала, что у него есть взрывчатка. Вернее как бы знала. Когда бежишь по коридору, кажется, что всё это очень логично.

Я слышу глухое «бумм», всё вздрогнуло, подбегаю к месту происшествия – спускается лифт с какой-то площадкой перед ним. На площадке трупы. Лицо одного я очень хорошо запомнила – седой и с шевелюрой как у Бетховена. Дверь лифта искорёжена в металлолом, и явно там разнесло в клочья всех. От отчаяния под влиянием этого факта я и проснулась.

Ну вот, называется, пралюбовь. Надо было тогда просто про романтику заказывать, но про романтику неинтересно. И всё-таки как-то неприятно, что и человек даже догадываться не начал, что я его люблю, и что закончилось всё таки трагиццки . По сравнению с этим даже не тк обидно, что у меня в голове столько голливудского мусора. Впрочем, потом я, снова задремав, очень радовалась, что он так достойно погиб. Однако из-за того, что я задремала, я бОльшую часть подробностей кина забыла... Только установка на "запомнить" очень помогла.

@темы: кино, сон, личное

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

У меня что-то не получилось перетащить это на дневники, только сделать репост в ЖЖ, но я всё кину сюда ссылочку

tanjand.livejournal.com/97195.html#cutid1

Чудные-чудные картинки для поддержки сил отчаявшихся.

@темы: цитата, картинки

---

Мельком прочла тот всем (кроме меня, конечно) известный факт, что Вагнер был ужасным пианистом, но формулировал это так, что он-де играет лучше Берлиоза, - который на ф-но не играл вообще.
Я прониклась, честное слово! Надо мне на стенку повесить плакат: "Я играю на ф-но лучше Берлиоза. Я знаю немецкий лучше, чем Шекспир. Я шью лучше, чем Маккиавелли" и пр.
Правда, никто не поручится, что Шекспир не знал немецкого, а мессер Никколо, по идее, в ссылке не то что шить - макраме плести и то мог научиться
Но это всё же гораздо лучше жалобной защиты одного из наших великих филологов: "Зато я читал Ариосто! Зато я читал Ариосто!". Если уж уметь что-то плохо - то как Вагнер

З.Ы. Сюда ещё хорошо подходит формулировка "И поёшь ты чуть тише, чем Монтсеррат Кабалье".

@темы: история, зарисовка, музыка, рассужданс

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Первые четыре главы нибелунгокнижки Теа фон Харбоу

В один пост не поместилось.

собсно,перевод

Никто не разбудил господина Этцеля и ничто не потревожило его; он и сам лежал без сна, не зная больше ночного покоя.
Пинком и ударом кулака он откинул полог своего шатра. Перешагнул через лежащую вповалку охрану; на его лице отразилась раздражение при виде спящих стражей.
Властитель гуннов вдыхал слабые запахи костра, тлеющего на перемешанном с влажной землёй снегу, разгорячённых лошадей и влажной кожи. Подняв свою лысую голову со свисавшей на шею единственной прядью, он посмотрел на изборождённое ветрами небо; покачивающиеся между их потоками звёзды ещё не знали о наступающем утре. Он увидел по ту сторону лагеря палатку, стоявшую на сгорбившемся пригорке, и знамя над ней, и копьё рядом, и к копью прислонённый щит.
Господин Этцель прошёл через лагерь и остался стоять у щита. Этот щит и лицо господина Этцеля могли поспорить между собою в том, кто больше получил отметин в бою.
Этцель вошёл в палатку и почувствовал, что упёрся в изголовье кровати.
- Спишь ли, друг? – спросил он.
- Нет, господин Этцель, – ответил голос, полный терпения.
- Скоро рассвет, – сказал господин Этцель. – Почему ты не встаёшь? Нет, лежи! Я хочу сидеть с тобой и разговаривать с тобой, пока ещё темно. Разговаривать днём, в сёдлах, когда всё кишит глазами и ушами, мне не по душе.
- Говори же, господин, – сказал друг Этцеля. Кровать заскрипела, когда гость сел.
- Что случилось, друг мой, – начал господин Этцель, – что я больше не могу заснуть? Я так устал. Мой путь был так далёк. Если бы я хотел вернуться обратно, я бы уже не нашёл начала. Я не нашёл бы пустыни, что породила меня, ибо пустыня кочует, так же как её дети, люди и звери. Та, что была моей женой, мертва. Мои сыновья мертвы. У тебя есть дочь – у меня нет и того. Я сыт по горло завоеванием королевств и накоплением сокровищ, которые ничего не стоят для меня. Мне надоело ступать по головам. Я взывал к богам двадцати родов и знаю теперь, что они слабы, когда человек обращается к ним в беде. А я хочу..! Но никакой хмель больше не опьяняет меня, ни тот, что от крови, ни тот, что от вина. И хмель моих великих путешествий выветрился. Всё, что ни есть вблизи и вдали – всё мертвит меня. Где моя цель? Вот что ты должен сказать мне, друг мой.
- Возьми себе жену, господин, – ответил друг Этцеля.
Тот рассмеялся. И в смехе его звенел гнев.
- Женщину! – произнёс он. – Двор моей столицы чёрен от баб. Когда наша глубокая река вся полна их телами от горизонта до горизонта, тогда я и все мои воины скачем, как мы это любим, широко рассыпавшись, не замочив копыт, к другому берегу…
- Я говорю не о женщинах, господин Этцель, – сказал друг, – а о женщине.
- Любишь ты играть словами, друг, как только начинаешь отлынивать от игры мечей, – перебил Этцель. – Хельхе взяла моё сердце; она подарила мне сыновей. Хельхе умерла. Мои сыновья умерли. Я больше не отдам своё сердце женщине. Да и жена – не цель для человека.
- Господин Этцель, вдалеке живёт одна дама, одна королева, вдовая и красавица. Если бы она была завоёвана – я пожелал бы её в жёны тебе.
- Нет женщины, которая не была бы завоёвана, – сказал господин Этцель.
Человек, чей голос был полон терпения, покачал головой.
- Ещё луна не прошла полный круг с тех пор, как она овдовела, так что нет такого короля, господин Этцель, который добился бы её, все сватались напрасно.
Этцель запрокинул голову назад.
Его кулак упал на колено.
- В мире нет короля, кроме меня, – сказал он. – Захоти только я посвататься, у меня довольно сокровищ для того, чтобы заставить даже глыбу льда пойти за меня.
- Даму, господин Этцель, не принудить сокровищами. Она богата, как море. Эта госпожа может выстроить мост от своей столицы до твоей и, проскакав по нему через все разделяющие вас земли, у всех нищих тех земель выкупить их нищету. Но даже если бы она была беднее выметенной ветром отмели, верную жену в трауре по мужу не смягчили бы все короны, которые ты носишь.
Господин Этцель молчал. За пологом палатки свистел ветер.
Вдали завыли псы, продрогшие этой сырой ночью. Сквозь щель в завесе на лицо Этцеля падал серый свет, в котором его рот казался шрамом среди других шрамов. С трудом этот рот открылся.
- Так кто же эта жена, – и кто тот муж, которому она остаётся столь верной?
- Жена эта – Кримхильда, дочь Уте; её братья носят корону Бургундии. Мужем был Зигфрид, сын короля Зигмунда. Вместе с братьями Кримхильды и всеми их вассалами он однажды отправился на охоту в Оденвальд. И мертвецом он вернулся домой с той охоты.
- Друг, – сказал господин Этцель с кривой усмешкой, – ты лучший из моих людей. Ты не откажешь мне. Исполни мою причуду!
- Готов служить, господин.
- Съезди для меня в одну бессмысленную поездку.
- Куда, господин Этцель?
- В Бургундию, друг. Посватай Кримхильду за меня!
- Готов служить, господин.
- Сватай, как сватал бы на небесах своего кроткого бога, к которому ты всё хочешь меня поворотить. Вымани женщину, эту верную жену, из складок её вдовьего покрывала. Расскажи ей обо мне, друг, ведь ты так богат на добрые слова. Скажи ей: мужчина и король, которого ты сватаешь, имеет корон больше, чем волос на голове. На его лице столько шрамов, что улыбка не может между ними протиснуться. Пусть она придёт и разделит с ним лагерь с палатками из конской кожи, на которой засохла кровь. Пусть она подарит ему наследника тех бескрайних земель, которые он, проскакав поперёк всего мира, разграбил и опустошил… Но если Кримхильда и скажет да – твоя поездка бессмысленна. И если она скажет нет – твоя поездка бессмысленна. Если она скажет нет – она меня отвергнет. Если она скажет да – тогда я её отвергну.
- Отпусти меня в увольнение, господин Этцель, дай дружину и доброго коня. В стране ещё зима.
- Скачи! – сказал Этцель и встал. – Два или три раза луна станет чёрной и побелеет опять, прежде чем ты вернёшься. Я буду ждать не знаю чего. Не торопись, дай мне подождать! Как только ты вернёшься – ты ещё даже не начнёшь говорить, а смысл твоей поездки исчезнет.
- Жди меня, господин, – сказал друг Этцеля.
Ещё не рассвело, когда он вышел из палатки и взял щит, который был прислонён к копью. Иссечённая старыми ударами поверхность несла изображение герба Рюдигера фон Бехларн.

***
Когда скакавший с востока Рюдигер фон Бехларн достиг Вормса, на всех могучих башнях крепости бургундских королей, сияя в весенних лучах, уже таял снег.
Рюдигер выпрямился в седле и приложил руку ко лбу, защищая глаза от солнца, заходившего за холмы по ту сторону Рейна. Присмотревшись, он покачал головой. Бургундское знамя со славным гербом короля не реяло на ветру. На узком мосту между башнями властный металлический голос трубы не извещал о госте. Не было слышно ни зверя, ни человека, даже когда посланец короля Этцеля поднялся на крепостной холм вместе со своими равнодушно и хитро глазевшими по сторонам спутниками.
Далеко внизу сиял Рейн, скованный льдом у берега и чёрный там, где пробивалась вода. Ничего живого не было на холмах и на равнине, кроме ворон, которые тенями разлетались к своим гнёздам. Рюдигер взъехал на мост. На нетронутом снегу не было следов. Под мостом мрачно ярилась бездна. Влажный снег мерно падал туда, вниз.
Рюдигер ударил кулаком по створке ворот. Он постучал второй раз и третий. Он ждал; его конь, фыркая, мотал головой. Сопровождавшие посла гунны Этцеля, засидевшиеся в сёдлах, перешёптывались друг с другом. Их стрелы, тонкие и тёмные, словно хворост, костями торчали из кожаных и меховых колчанов, выделяясь на фоне ледяного неба; всадники сдавливали коленями рёбра коней – те беспокойно дрожали из-за скрипа досок под их копытами. С разинутыми ртами изумлялись гунны высоте стен, которые, казалось, чем ниже садилось солнце, тем выше возносили к небесам своё одиночество и гордыню.
- Ну же, – снисходительно проворчал Рюдигер. Тут один из всадников, что находился вплотную к нему, издал клокочущий смешок. Его конь взбрыкнул, бросился мимо Рюдигера, круто повернул, подпрыгнул всеми четырьмя ногами, внезапно встал на дыбы, вихрем забарабанив копытами по откликнувшимся грохотом воротам. Смех других гуннов заглушил добродушную брань владетеля Бехларна.
Створки ворот приоткрылись. В возникшем узком проёме стоял человек, чей силуэт чернел на фоне тоскливо-пустого, занесённого снегом двора. Его волосы были серыми, и серым сделалось его лицо, на которое бросила тень горечь вражды.
Он и владелец Бехларна посмотрели друг на друга. Всадник склонился с седла.
- Воин, ты Дакнварт, брат Хагена? - спросил он, словно не веря собственным глазам.
Рот человека с трудом приоткрылся, губы изогнулись.
- Это я, – сказал он, и голос его звучал заржавленно. – А ты маркграф Рюдигер фон Бехларн, с которым я побратался, обменявшись братским поцелуем и рукопожатием. Добро пожаловать, маркграф Рюдигер!
Четверо слуг-теней безмолвно открыли непокорно заскрежетавшие ворота. Слуги-тени стали по углам. Рюдигер въехал во двор.
Его гунны гурьбой хлынули за ним.
Ворота закрылись. Рюдигер огляделся. Узкие окна крепости были как мёртвые глаза, лишённые света, глубокие, словно пещеры.
Собор, высившийся чудовищной громадой, возносил сотню своих башенок к небу, словно молитву, которая, ударившись об его глухую преграду, падала, сброшенная наземь, и оставалась лежать мёртвой. Два жалких следа в снегу нарушали белизну церковной лестницы. Женщина вошла туда. Женщина усталая и старая.
- Воин, – сказал владетель Бехларна, – это ли Вормс, крепость рейнских королей, – или это Авалун, царство мёртвых?
- Это Вормс, – ответил брат Хагена с насмешливой ухмылкой и наклонил голову: – Когда ты был здесь в последний раз?
- Это было, – сказал Рюдигер, – когда король Гунтер принял регалии своих отцов, и священник благословил его на царство в этом чудесном соборе.
- Ну, – сказал Данкварт, – это было тысячу лет назад. Как думаешь, когда благословение выдыхается?
Изумлённые глаза владетеля Бехларна вернули ему вопрос.
Рюдигер покачал головой.
- Где, – спросил он, – Уте, госпожа, в чьих глазах светилась её душа, так что каждый, кто её видел, хотел бы назвать её матерью? Где Кримхильда, принцесса, которая, проходя мимо серых камней этой крепости, заставляла их светиться? Где Геренот, которого нигде, кроме как в церкви, не видели без его славных гончих? Где король Гунтер и дитя Гизельхер? Он все умерли недавно, и поэтому весь Вормс похож на склеп?
- Только один умер, – ответил Данкварт, – только один, воин, – и даже не так уж недавно. Спустись на землю, бехларнец! Стены не светятся, когда Кримхильда проходит мимо. Господин Геренот не ездит больше на охоту; нет у него славных гончих; он своей рукой перебил их. Гизельхер юноша, но уже давно не дитя. А те, на кого смотрит королева Уте, плачут, а не хотят назвать её матерью. Откуда ты явился, бехларнец, и к кому?
- Я посланец от короля к королю, – сказал Рюдигер и одним махом соскочил с коня. – Спроси Гунтера, не пожелает ли он меня принять.
Брат Хагена передёрнул плечами. По его знаку слуги-тени вышли вперёд. Они глазели на всадников, которые, замерзая и находясь в своенравном расположении духа, горячили коней, заставляя их вытаптывать в снегу варварские, но затейливые фигуры.
- Дай им место под лагерь, – сказал Рюдигер. – Больше ничего не нужно. Всадники Этцеля не нуждаются ни в чём, кроме того, что входит в поклажу их коней.
- Господин Этцель – это тот, кто послал тебя? – спросил Данкварт, покосившись на него.
- Да, – отвечал Рюдигер.
Данкварт больше ни о чём не спрашивал. Он оскалился, развернулся и молча повёл за собой Рюдигера, который так же молча следовал за ним.
Но бехларнец скоро прервал молчание.
- Ты ведёшь меня во дворец? – спросил он. – У короля Гунтера гости, раз он находится в пиршественной зале?
Брат Хагена покачал головой.
- У короля Гунтера нет гостей, хоть он ещё ждёт их, – ответил он. – Но после возвращения с одной злой охоты он любит оставаться один в большой зале, где может издалека заметить людей, которые войдут к нему. Он любит сидеть, прислонившись спиной к стене и направив глаза на открытую дверь. Он сторонится женской половины дворца и галереи, где много окон, и сидит в пустой зале, и никто не знает, о чём он думает.
Рюдигер промолчал в ответ. Они шли дальше. Они прошли мимо постройки, стоявшей недалеко от собора и крепости, но наособицу от них, увенчанной каменным крестом, с могучими запертыми дверями, чёрно-серую в свете снежного дня. Двое стражей-теней стояли перед ней, опершись на копья, недвижные, как каменные фигуры.
- Что это? – спросил Рюдигер, остановившись. – Я не знаю это здание.
Брат Хагена неохотно задержал шаг.
Угрюмо обернулся он через плечо.
- Здесь похоронен Зигфрид, – сказал он.
Глаза Рюдигера задержались на дверях и на следах женских ног, читавшихся на снегу. Свежие следы, едва примявшие белый покров, вели внутрь, но не обратно.
Марграф Бехларна хотел задержать Данкварта вопросом; но тот уже пошёл дальше, тяжело и быстро, остановившись только у входа во дворец, чтобы подождать Рюдигера. Прежде чем гость его нагнал, бургунд отступил обратно к темноте и прохладе стен, и его шаги звучали громко на камнях, так как он нарочно ступал так, чтобы предупредить о своём появлении.
Рюдигер следовал за ним, ничего не понимающий, но безмолвный.

***
На короле Гунтере не было ни нагрудной цепи, ни короны; он был одет в старое платье. Потускневшие волосы свисали вдоль щёк, а когда он поднял глаза, и Рюдигер встретился с ним взглядом, то заморгал, как делают живущие в глубоких пещерах звери, если они вспугнуты преследующим их светом дня.
Король слушал известие Данкварта о госте так, как будто был болен. Хотя Гунтер и узнал Рюдигера, казалось, что он даже не заметил его неожиданного прибытия. Он улыбался страшной улыбкой. Данкварт неподвижно смотрел на своего короля, смотрел на эту страшную улыбку. Вассал так сильно стискивал зубы, что у него глохло в ушах. И всё же слышал голос владетеля Бехларна, который запинаясь, произносил: «Господин Гунтер… король Гунтер…».
Бехларнец упал на колени.
Из горла Данкварта вырвался скулящий звук, как скулит оставленная взаперти собака, которая хочет и не может попасть к своему хозяину.
Король Гунтер посмотрел на него и улыбнулся.
Он попытался подняться. Это удалось ему только на третий раз. Король протянул руку Рюдигеру.
- Встань, – сказал он тихим и осипшим голосом. – Перед кем ты преклоняешь колени?
Но Рюдигер не встал. Он продолжал держать короля за руку, чувствовал его болезненный жар и искал в человеке, который стоял перед ним, того Гунтера, которого знал с прежних времён.
Да, это был только призрак его глаз, в которых, затенённое синевой юности, жило усталое знание тайн древнего и великого рода. Это был призрак его рта, который цвёл улыбкой, когда Гунтер ещё не носил вормсской короны, а теперь скрывал в уголках губ мудрую печаль человека, знающего о преступлении и не воспротивившегося ему. Это был призрак его улыбки, которая когда-то очаровывала, как гостеприимство бургундов. Это был призрак его рук, чьё пожатие означало когда-то обещание помощи и исполнение просьбы. Это был призрак короля Гунтера, это был не он сам.
- Господин маркграф Рюдигер Бехларнский, – сказал призрак короля, – как красноречивы твои глаза и как испуганно молчит рот! Мы давно не виделись. Ты служишь великому и удачливому господину. Я думаю, он не хотел бы видеть тебя стоящим на коленях перед другим королём… Какая тёплая у тебя рука… Ну же, вставай! Что привело тебя ко мне, Рюдигер?
Бехларнец поднялся и посмотрел пустым взглядом на пустые стены зала; холод исходил от них, они заставляли дыхание останавливаться .
Эти лишённые ковров каменные стены стояли, сверкая своей серостью, как величественное и неумолимое одиночество их призрачного хозяина.
Король Гунтер снова сел. Его худые руки искали опоры и поддержки в спинке широкого трона.
- Что привело тебя к нам, Рюдигер? – повторил он, и от владетеля Бехларна не ускользнуло выражение скорбной терпеливости в его голосе. Глаза короля Гунтера смотрели выжидающе. Рюдигер выпрямился и перевёл дыхание.
- Я приехал, – сказал он, – как посол господина Этцеля…
Король Гунтер поднял голову несколько торопливо. Слабая улыбка зазмеилась в уголке его рта.
- Король Этцель томится по короне Бургундии? – спросил он с мягкой насмешкой. – Он может её получить, Рюдигер.
- Ты ошибаешься, король, – сказал бехларнец, – и всё же прав. Господин Этцель стремится к венцу Бургундии, что зовётся твоей сестрой Кримхильдой, и сватает у тебя через меня её руку.
Рюдигер услышал в зале у себя за спиной шорох шагов; это был Данкварт. Но он не обернулся; он смотрел на Гунтера.
Король подался вперёд. Его губы раздвинулись, и моргание глаз стало сильнее, как будто он попал в чересчур резкий свет.
- Безумие! – пробормотал он.
Друг господина Этцеля поднял свои честные глаза. Лёгкий румянец набежал на его лицо от нанесённой ему обиды.
- Не говори, что это безумие, король, – возразил он. – Человека, который сватается к твоей сестре Кримхильде, с полным правом называют господином всей земли. Ты предложил ему корону Бургундии. Если он возжелает простереть над чем-либо свою руку, он не прервёт бег своих коней, пока не получит то, чего хотел, и не бросит свои силы на захват новой цели.
Господин Рюдигер оборвал себя. Шелестевшие за его спиной шаги приблизились быстро и с неостановимой решимостью. Рюдигер резко повернул голову. Его взгляд столкнулся со взглядом Данкварта, чьи глаза пылали от гнева.
Король Гунтер рассмеялся коротким хриплым смешком.
- Ты неверно понял меня, Рюдигер, – сказал он. – Боюсь, король Этцель не знает, к кому он сватается…
- Он знает это, – отвечал бехларнец, – от меня…
От этих слов в призрачных глазах Гунтера замерцала тень его улыбки.
- От тебя! – произнёс голос призрака. – Ты рассказывал господину Этцелю о Кримхильде? Я так и слышу твои речи, бехларнец! Златовласая Кримхильда стала ещё более золотой в твоих словах, не так ли? Рассказывая, ты представлял её царственной девой, об руку с матерью идущей в собор с гордым и смиренным челом, опущенными перед лицом тайны веками, с нераспустившимися розами губ. Не живёт ли она в твоих воспоминаниях как женщина, которая была замужем и произвела на свет детей и только для тебя остаётся вечно юной? Ты не думал, когда рассказывал о ней Этцелю, что её бесконечно нежные глаза, пожалуй, стали ещё красивее, когда научились проливать слёзы о смерти Зигфрида?
- Это не так? – серьёзно спросил бехларнец.
Бледная улыбка Гунтера стала шире, когда он встал и подошёл к послу Этцеля. И он по-прежнему улыбался, когда поднял свои худые бледные руки и положил их на плечи Рюдигера. Однако когда его лицо оказалось совсем рядом с лицом посла, когда Рюдигер увидел глаза короля совсем близко от своих, он невольно подумал – и не понимал, почему – об аде и о вечном проклятии.
- Я скажу тебе, Рюдигер, – прошептал король возле самого рта владетеля Бехларна, – крепость Вормса стала как костехранилище, в котором мёртвые блуждают в полдень и в полночь…
Губы Рюдигера приоткрылись, но худая рука короля закрыла ему рот, не дав ничего сказать.
- Ты должен видеть Кримхильду, – сказал он. – Ты должен принести ей сватовство Этцеля и выслушать, что она на это скажет.
Его глаза нашли Данкварта, который тенью стоял за спиной Рюдигера и ждал.
- Иди к моей сестре, Данкварт, – сказал он и с небольшим дрожаньем губ прибавил: - Ты, без сомнения знаешь, где её найти. Доложи ей, маркграф Рюдигер фон Бехларн прибыл, чтобы поприветствовать её. Мы ждём её в каминной зале возле огня.
Брат Хагена посмотрел как человек, собравшийся проделать бесцельный путь. Его шаги прошуршали по камням пустой залы. Рюдигер ушёл тяжело и основательно. Шаги Гунтера не были слышны.

***
Огонь горел в зале, и на огонь смотрел скрипач Фолькер фон Альцай. Когда Рюдигер подошёл к нему, он поднял глаза и протянул руку для приветствия. Рюдигер не принял её. Он стоял и смотрел на шпильмана.
- Идут ли в Бургундии годы быстрее, чем в Бехларне, – спросил он, качая головой, – коли с тех пор, как мы в последний раз виделись, время забрало твои светлые волосы, сделав их седыми?
Скрипач развлекался, рисуя смычком руны на сером камне. То, что искривило его губы, когда он услышал эти слова, не было похоже на улыбку.
- Ты по-прежнему поёшь в сумерках, сидя рядом с горящими благовониями, так что все, кто находятся в зале, затихают, и сама госпожа Уте поднимает голову от ткацкого станка, чтобы прислушаться к тебе?
- Нет, Рюдигер.
- Струны лопнули на твоей скрипке, шпильман. Ты не натянешь новые?
- Не стоит, Рюдигер!
Занавес у входа, разделившись пополам, открылся. Появились две женщины-тени. Они склонили головы. Уте вошла в зал. Трое её детей, сыновья, следовали за ней. Дочери недоставало.
У огня они и Рюдигер собрались все вместе. Гизельхер поворошил угли, оживляя огонь. Геренот зажёг факелы. Они не желали слуг, нарушивших бы их одиночество, и своими руками делали чёрную работу. Гигантские тени играли на белых стенах.
- Вы прибыли как посол Этцеля, – сказала госпожа Уте.
Она казалась озябшей. Она плотно куталась в плащ, который был на ней. Заговорив, она обратила свои прекрасные старые глаза на Рюдигера.
- Госпожа, – сказал бехларнец, – придайте моему сватовству вес вашей поддержкой.
Госпожа Уте горько рассмеялась.
- Вы так говорите, господин – сказала она, – как если бы Кримхильда ещё была в моих объятиях, была достаточно близко, чтобы слышать мой голос. Кримхильда более не слышит меня … Я надеюсь, у вашей супруги всё хорошо, и что поделывает Дитлинда, ваша нежная дочь?
Рюдигер не отвечал, потому что смотрел на неё и тонул в её глазах. Он слышал только голос дамы, который выдавал, что в глубине её души не прекращаются горькие слёзы.
И её горе выходило порой наружу, как неупокоенная душа является из незапертого склепа, и это горе вовек не имело утешения… вовек… вовек…
Король Гунтер покашлял, как будто у него пересохло в горле. Фолькер резко обернулся. Как голодный коршун его взгляд метнулся мимо Рюдигера к двери. Сухие растрескавшиеся губы приоткрылись, как будто он умирал от жажды и никак не мог умереть. Рюдигер обернулся. Данкварт был уже здесь и держал занавесь поднятой.
Женщина вошла. Эта женщина была Кримхильда.
Господин Рюдигер хотел пойти ей навстречу. Но на полпути остановился и упал на колени. Его голова опустилась; он не нашёл слов для приветствия.
Так же безмолвно стояли остальные. Глаза Кримхильды, сильно покрасневшие, обратились на Гунтера – тот глядел в сторону, на Геренота – тот опустил веки, на Гизельхера – тот закусил губу. Она посмотрела сквозь Фолькера фон Альцай, не замечая голодного крика, который он, казалось, издавал всем своим существом.
Она не взглянула и на мать; каждая морщинка на лице Уты задрожала.
Она обратила взгляд на безмолвно склонённую голову Рюдигера.
- Господин маркграф фон Бехларн, – сказала она тусклым голосом. – Приветствую вас. Мне сообщили, что вы прибыли в Вормс как посол Этцеля, вашего господина. Господин Этцель может гордиться, что ему выпала судьба иметь такого вассала, как вы. Есть короли, у которых меньше добрых друзей…
- Моё послание, госпожа, – сказал бехларнец и поднялся, – направлено к вам!
Губы Кримхильды раздвинулись, но её гримаса мало была похожа на улыбку.
- Вы, должно быть, ошибаетесь, господин, – ответила она. – Я больше не человек, люди могут получить весть из мира. А я тень. Теням, – продолжала она с тайным трепетом, – уже не отправить послание. Им приносят самих себя.
Глубоко закутавшись в плащ, вдова сделала шаг к Гунтеру, но не стала к нему приближаться. Она поймала его взгляд своими глазами; не дыша, с кровью на искусанных губах, смотрел он на неё.
- Вы изволили сказать, – промолвила она, – что имеете сообщить мне нечто важное. Важно для меня, как вам известно, только одно: месть за смерть моего мужа. Вы, наконец, готовы к этому?
- Нет, Кримхильда, – сказал Гунтер хрипло.
На Кримхильду, на бледной коже которой вспыхнул кровавый огонь, стало страшно смотреть. Она подошла ближе к брату, но при этом казалось, будто, напротив, она притянула его к себе своими кровавыми глазами – его, измученно сопротивлявшегося.
- Король Гунтер, – сказала она, не повышая тона, – я прошу тебя как короля и помазанника Божия: помоги мне в моей мести убийце Зигфрида, моего мужа.
Рука владетеля Бехларна вцепилась в руку шпильмана, рядом с которым он стоял; пальцы Рюдигера чувствовали игру напряжённых мускулов, сопротивлявшихся его хватке.
- Спаситель наш на кресте! – сказал бехларнец беззвучно. – О чём говорит дама?
Фолькер не ответил.
Брат и сестра смотрели в глаза друг другу. Король Гунтер сказал:
- Тысячу ты раз просила ты меня, Кримхильда. Тысячу раз я давал тебе ответ. Я охотнее выброшу свою корону и отправлюсь отсюда нищим, уйду в пустоту и никогда не вернусь, чем предам верность своего вассала!
Безумное выражение исказило рот Кримхильды смехом.
- Ах, король Гунтер, – сказала она, – с каких пор ты стал таким лицемером? Я знаю одного, с кем ты заключил братство на крови, и чью верность предал, и который был твоим родственником.
Красный огонь факела играл на застывшем лице Гунтера точно так же, как на серых камнях.
- Не об этом сегодня речь, сестра, – процедил король сквозь зубы.
- Об этом речь сегодня и вовеки, – возразила Кримхильда. – С этим я встаю и с этим ложусь. А если я засну между первым и третьим криком петуха, то вижу во сне всегда одно и то же. Я не прекращу говорить об этом, пока могу двигать языком. Я не сложила руки в молитве с тех пор, как мои пальцы коснулись кровавой раны в сердце Зигфрида. Я не молилась в соборе с тех пор, как там несёт караул почётная стража у гроба Зигфрида. Ты стал Богом, к которому я взываю, воздев руки: «Услышь меня!». Но ты глух, как был глух Бог в ту последнюю ночь в соборе. Произошла несправедливость, какой ещё не случалось. Кровь была пролита, и не отомщена…
Она сделала ещё шаг к нему, подняв руку и почти касаясь его этой вытянутой рукой, от которой, казалось, исходил режущий холод.
- Брат! – сказала она. – Где брат твой Зигфрид?
Гунтер ничего не сказал. Никто ничего не сказал. В камине обрушился кусок горящей древесины. Король Гунтер повернул голову и разразился хохотом.
- Ну, Рюдигер? – воскликнул он и ударил в ладоши. – Небылицы ли я тебе рассказывал? Ты всё ещё желаешь передать послание короля Этцеля?
Кримхильда перевела взгляд на Рюдигера, который подошёл к ним, смущённый, но не потерявший почву под ногами, растерянный, но исполненный решимости.
- Что ты хочешь от меня, Рюдигер? – спросила Кримхильда почти беззвучно.
- Госпожа, – отвечал он, прямо на неё направив свои честные, спокойные глаза, – мне кажется, что я пришёл в горящий дом, попал на тонущий корабль, в дом, где лежит умирающий или мёртвый. Но своё послание я сообщу. Этого ждёт от меня мой господин.
- Господин Этцель, – сказала Кримхильда, и так произнесла это так, будто видела в огне камина край света.
- Да, госпожа, король Этцель. Он сватается к тебе через меня.
После этих слов последовало молчание. Все глаза остановились на Кримхильде – та осталась неподвижной. Мать открыла рот, как будто хотела заговорить с дочерью. Но слова угасли у неё на губах.
Кримхильда глубоко вздохнула, и второй раз, и третий. Она дрожала от гнева с головы до ног.
- Вы знаете, господин маркграф Рюдигер, – сказала она, – что в доме моих братьев каждая моя обида остаётся безнаказанной.
Тень мелькнула между Кримхильдой и огнём. Это Гернот, вспыхнув, бросился к ней.
- Сестра! – крикнул он. Они смерили друг друга глазами, оба дрожащие, оба погружённые в огонь и лёд.
- Ну?- прошелестела Кримхильда после долгого ожидания. – Ну же, брат?
Тишина и дыхание. Треск огня. Муки тлеющего факела.
- Ну, Геренот? – спросила Кримхильда, сильно наклонившись вперёд. – Ну, мой младший брат, который так любил охоту и теперь оставил её, ты хочешь наказать меня ложью? Или ты хочешь добиться справедливости для меня? Хочешь ты быть мстителем за моего мужа?
- Почему ты спрашиваешь, когда знаешь ответ? – прокричал Геренот яростно.
- А почему тогда вы соглашаетесь с тем, что Рюдигер меня сватает, когда вы знаете ответ? – спросила Кримхильда. – Я женщина. Мой защитник мёртв. Беззащитность оскорбляет меня.
Она выпрямилась, она приготовилась к уходу.
- Скачите домой, маркграф Рюдигер, – сказала она. – Когда господин Фолькер ещё играл на скрипке и пел, он пел о чёрном высоком дереве, которое испускает яд из своих листьев. Не дышите больше отравленным воздухом, и вы не будете прокляты.
Бехларнец хотел ответить, но движение занавеса, который взмётывался и опадал, опередило его. Шаги человека прозвучали по плитам, без тревоги, почти радостно. Голос человека прозвенел в комнате, без тревоги, почти радостно:
- Добро пожаловать в Вормс, Рюдигер, – сказал Хаген фон Тронье.
Кримхильда замерла, окаменев. Потом резкими шагами покинула залу.
Хаген фон Тронье посмотрел ей вслед. Он хлопнул бехларнца по плечу. Оглянулся на госпожу Уте, которая, побелев как снег, прошла мимо него и вышла из залы. Он вполголоса рассмеялся, глубоко вздохнул.
- Верно, не пустяк, – заметил он, – привёл тебя в Вормс, Рюдигер…
- Не пустяк, клянусь Богом! – откликнулся Гунтер с небольшим смешком. – Сватовство Этцеля к Кримхильде.
Владетель Тронье повёл головой, оглядываясь. Он вскинул подбородок так, что тот высвободился из-под кольчужного колпака, и борода встала дыбом.
- И Кримхильда..?
Фолькер фон Альцай вытолкнул из себя глухой звук. Из-под его бровей, всё время нахмуренных, полыхнул взгляд в сторону Хагена.
- Глупец! – произнёс он.
Гунтер пожал плечами:
- Она дала королю Этцелю и его послу тот же ответ, который давала всем, кто к ней сватался.
Хаген фон Тронье удовлетворённо вздохнул.
-Не сделай она этого, – сказал он, – скажи она да, ты должен был бы сказать нет, король Гунтер.
Братья переглянулись. Рука Фолькера больше не поигрывала смычком.
- Почему? – спросил бехларнец.
- Почему? – спросил король Гунтер. Взгляд, который он кинул на Хагена, не был дружелюбным.
- Попросту потому, – ответил Хаген, покосившись вокруг, – что второй супруг Кримхильды сгодился бы для того, чтобы мстить за первого.
Разгневанный вскрик, вырвавшийся у Гизельхера, заглушил его слова. Гунтер, побледнев, вскочил с места. Геренот рассмеялся своим прекрасным, гневным смехом, так что волосы начали танцевать на его голове. Фолькер фон Альцай закинул за спину свою скрипку и перехватил смычок, как меч.
- Твои слова ещё дурнее, чем твой дурной поступок, Хаген фон Тронье, – выкрикнул он, перекрыв голоса остальных.
- Я не уразумел смысла ваших слов, Хаген фон Тронье, – сказал бехларнец.
Хаген стоял, широко расставив ноги, и переводил взгляд с одного на другого. Его сдержанный смех, который никогда не бывал громким, сделался, однако, так силён, что его плечи затряслись. В единственном глазу, что оставила ему битва при Васгенвальде, замерцал слабый тёмно-зелёный огонёк, какие светятся ночами на тающих льдах.
- Вы обезумели, – начал он вполголоса. Однако с каждым словом рушилось его самообладание, как удары камней пробивают доспех. – Обезумели… бессмысленно… помешались! Господин Этцель! – Он расхохотался, закинув назад голову. – Господин Этцель..! – Он громко ударил в ладоши. – Это тот человек, что годится Кримхильде. Если бы я не был твоим вассалом, король Гунтер – я хотел бы быть вассалом Этцеля! Славный малый… Язычник… мне он по нраву! Он входит в церковь, только если хочет ограбить её. Слишком короткая шея – не может склониться ни перед Богом, ни перед человеком! Он – и Кримхильда! И вот уже перед свадьбой: «Чего ты желаешь, Кримхильда!». Он швырнёт весь мир к её ногам. Но она не хочет всего мира. Она хочет нечто иное. «Чего, Кримхильда, чего?!» – «Господин Этцель, поймай мне убийц Зигфрида, моего мужа»… «Моя госпожа, охотно!..». И господин Этцель несётся в горячей скачке и привозит своей жене убийц её первого супруга, обессиленно переваливается через луку седла, берёт их, волочит к ней за шеи, по две в каждой руке: «Они твои, Кримхильда!».
Король Гунтер так сильно рванулся вперёд, что почти коснулся губ владетеля Тронье.
- Я запрещаю тебе, Хаген, ты слышишь меня? Я запрещаю тебе, – прошипел он, и зубы его стучали, – так говорить о Кримхильде, моей сестре.
Хаген Тронье не отступил назад. Его глаз сощурился, почти исчезнув, в бороде блеснули зубы, зубы зверя, сильные и крепкие.
- Гунтер, король Гунтер, – прошептал он. – Только один глаз у меня; вырви его – мне он не нужен! И без глаза я вижу больше, чем ты. Ты совершил поступок, король Гунтер – он оказался сильнее тебя. Теперь ты боишься не только дел, но даже собственного зрения и слуха. Я не оказался слабее моего поступка; я стою на своём, моё дело исходит из сердца и будет исходить из сердца. Мои уши слышат, мой глаз смотрит для тебя. И это необходимо, король Гунтер! – Он кинул взгляд вокруг, угрюмо, тяжело, как будто разгневанный близостью других. Но продолжал речь.
- Видел ли ты утреннее шествие, когда Кримхильда со своими дамами идёт к Зигфриду? Ты нет, господин Гунтер, а я – да. Считал ли ты, сколько золота несут дамы Кримхильды в своих плащах, красного золота, которое они каждое утро берут из клада нибелунгов? Ты нет, господин Гунтер, а я – да. Считал ли ты, сколько нищих, которых Кримхильда зовёт к себе, ожидают её у гробницы Зигфрида, ожидают, молясь, и их молитва – проклятие? Ты нет, господин Гунтер, а я – да! Видел ли ты зрелище, которое открывается нищим, когда двери гробницы, наконец, распахиваются, и стражники падают на колени, и Кримхильда стоит за могильным камнем, положив на него руку, а её дамы вокруг, бледные от слёз, ночных молитв и ненависти? Ты нет, господин Гунтер, а я – да! Видел ли ты, что каждое утро происходит, когда Кримхильда выходит из гробницы, её дамы подают знак, и нищие… Никому не приходится говорить им, что они должны упасть перед этой женщиной на колени; они сделают это сами, они бросятся в снег, протянут руки – не для того, чтобы просить милостыню, о нет. Они приносят ей себя, они теснятся, они хотят быть взяты ею. Мы твои, госпожа! Вот мы! И Кримхильда, твоя прекрасная сестра, прекраснее теперь, чем она когда-либо была, кладёт золото в их протянутые руки, проливает искрящийся дождь и говорит таким голосом, король Гунтер, от которого наступила бы зима, если бы зимы не было. «Во имя Зигфрида, что был убит, а убийца его живёт!». Слышал ли ты обращённые к вдове благодарный вой и крики боли о безнаказанном злодеянии? Слышал ли ты, как они говорят: «Королева, что мы должны сделать для тебя»? Видел ли ты взгляд Кримхильды, с которым она отвечает им «Ничего!» – потому что она, эта женщина, так хорошо, знает, что постепенно, без её участия, без её приказа, наступит день, когда из этих нищих мозгов вырвется желание отблагодарить мёртвого Зигфрида за его золото и добыть его вдове справедливость? Этого она ждёт. И поэтому все ждут. Ты тоже, господин Гунтер. А я – нет!
Его чеканный шаг прозвенел по камням. Он встряхнулся так, что от кольчужного колпака разлетелись искры; он был единственным при вормсском дворе, кто жил в доспехах отцов. Короли предпочитали мягкое платье.
Медленно поднял Гунтер опущенные веки. Он смотрел на бехларнца, улыбаясь.
- Ну, Рюдигер?
- Господа, – сказал посол Этцеля. Он касался руками своих волос, ему казалось, что голова его в огне. – Господа, скажите мне одну вещь, потому что я не знал ничего, когда приехал к вам. Зигфрид был убит?
- Да, – сказал Хаген фон Тронье.
Бехларнец посмотрел на него.
- И кто совершил это дело?
- Я, – сказал Хаген фон Тронье.
Посол Этцеля хотел заговорить, но ничего не сказал. Король Гунтер повернул голову.
В залу вошёл знатный юноша, стройный и бледный, ещё почти дитя, и сказал, преклонив колено:
- Господин маркграф Рюдигер, королева Кримхильда велела просить вас посетить её в её покоях.
Мужчины переглянулись. Хаген фон Тронье с шумом выдохнул весь воздух из лёгких. Юноша ждал.
- Иди! – сказал король Гунтер глухо. И осталось неизвестным, кого он имел в виду – юношу или посла Этцеля.

@темы: Deutsch, Нибелунги, литература

---

Первые четыре главы нибелунгокнижки Теа фон Харбоу

Один человек выразил желание прочесть, а кто может воспротивиться желанию вывесить свою графоманию, если кто-то готов прочесть?

В оригинале главки отделены буквицами - я вместо них поставила звёздочки

оригинал

Herr Etzel erwachte nicht; er hatte schlaflos gelegen.
Er kannte den Schlaf der Nacht nicht mehr. Er stieß den Vorhang seines Zeltes auseinander mit der Faust und dem Knie. Er schritt über die Wächter fort, die davor lagen; sein Gesicht wurde Galle, als er sie schlafen sah.
Er sog den Rauch der dünnen Feuer ein, die zwischen Schnee und nasser Erde schwelten, den Dunst der Pferde und des feuchten Leders. Er hob den blanken Schädel, von dem der Haarschopf in den Nacken troff, und sah den Himmel winddurchpflügt, dazwischen Sterne, die noch nichts vom Morgen wußten. Er sah jenseits des Lagers ein Zelt auf gebuckelter Erde stehen, ein Wappen darauf, eine Lanze daneben, an die Lanze gelehnt einen Schild.
Herr Etzel schritt durch das Lager hin und blieb bei dem Schilde stehen. Der Schild und Herrn Etzels Gesicht mochten sich streiten, wer breitere Narben trug.
Herr Etzel trat in das Zelt hinein und fühlte eines Bettes Rand.
„Schläfst du, Freund?" fragte er.
„Nein, Herr Etzel", antwortete die Stimme eines Mannes voller Geduld.
„Es ist noch weit bis Sonnenaufgang", sagte Herr Etzel. „Warum erhebst du dich? Bleibe liegen! Ich will bei dir sitzen und mit dir sprechen, weil es noch dunkel ist. Am Tage von Sattel zu Sattel, die Luft voller Ohren und Augen, spricht es sich schlecht."
„Sprich, Herr Etzel" sagte Herrn Etzels Freund. Das Leder des Bettes knarrte in den Stricken, als der Gast sich setzte.
„Wie kommt es, Freund", fuhr Herr Etzel fort, „daß ich nicht mehr zu schlafen vermag? Ich bin sehr müde. Mein Weg war sehr weit. Wenn ich umkehren wollte, ich fände zum Anfang nicht mehr zurück. Ich fände die Wüste nicht mehr, die mich geboren hat, denn die Wüste wandert, wie Mann und Tier aus ihrem Schoß. Die mein Weib war, ist tot. Meine Söhne sind tot. Du hast eine Tochter; ich habe keine. Ich bin es satt geworden, Königreiche zu erobern und Schatzkammern anzufüllen mit Schätzen, die mir wertlos sind. Ich bin es satt geworden, auf Menschennacken zu treten. Ich habe Götter angebetet in mehr als zwanzig Gestalten und habe gelernt, daß sie ohnmächtig sind, wenn ein Mann mit hartem Munde sagt. Ich will! Kein Rausch berauscht mich mehr, nicht der des Blutes noch der des Weins. Der Rausch des großen Wanderns ist verflogen. Nähe und Ferne, beides ist mir tot. Wo ist ein Ziel? Das sollst du mir sagen, Freund!"
„Nimm dir ein Weib, Herr Etzel", sagte Herrn Etzels Freund.
Herr Etzel lachte. Es war ein Klang von Zorn in seinem Lachen.
„Ein Weib!" sagte er. „Der Hof vor meiner Burg ist schwarz von Weibern. Wenn ich den tiefen Strom, an dem wir wohnen, mit ihren Leibern füllen wollte so weit ich sehen kann flußauf und flußab, so würde ich mit allen meinen Reitern, breit ausgeschwärmt wie wir es lieben, auf trockenen Hufen hinüberreiten zum anderen Ufer."
„Ich sprach nicht von Weibern, Herr Etzel'', sagte Herrn Etzels Freund. „Ich sprach von einem Weibe.''
„Du liebst das Wortspiel, Freund, seit das Schwertspiel feiert'', sagte Herr Etzel. „Helche hatte mein Herz; sie schenkte mir Söhne. Helche starb. Meine Söhne starben. Ich gebe mein Herz keinem Weibe mehr. Ein Weib ist nicht Mannes Ziel."
„Herr Etzel, fern lebt eine Frau, eine Königin, Witwe und schön. Blond ist sie wie der Morgen, wie der Mittag hoch. Wäre sie zu gewinnen, - zum Weibe wünscht' ich sie dir."
„Es gibt keine Frau, die nicht zu gewinnen wäre", sagte Herr Etzel.
Der Mann, dessen Stimme voller Geduld war, schüttelte den Kopf.
„Seit sie Witwe ward, vergeht kein Mond, daß nicht ein König um sie wirbt, Herr Etzel, doch alle warben vergebens."
Herr Etzel stieß den Kopf mit einem Ruck empor.
Seine Faust fiel auf sein Knie.
„Es gibt keinen König außer mir", sagte er. „Wollte ich werben, ich hätte Schätze genug, die Kälteste damit zu zwingen."
„Die Frau, Herr Etzel, zwingen Schätze nicht. Sie ist reich, wie das Meer. Sie könnte mit dem Golde, dessen Herrin sie ist, von ihrer Burg bis zu deiner Burg eine Brücke schlagen lassen und könnte, darüber reitend, die Bettler aller Länder, durch die sie käme, vom Elend ihres Lebens loskaufen. Doch selbst wenn sie ärmer wäre, als Sand im Sturm, wäre der treuen Frau ihre Witwentracht um alle Kronen, die du trägst, nicht feil.''
Herr Etzel schwieg. Im Zeltdach sauste der Wind.
Fern heulten die Hunde, die in der Nässe froren. Durch den Spalt des Vorhangs fiel ein grauer Schein auf Herrn Etzels Gesicht, in dem der Mund wie eine Narbe unter Narben stand. Schwer tat der Mund sich auf.
„Und wer ist die Frau - und wer war der Mann, dem so viel Treue gehört?"
„Die Frau ist Kriemhild, die Tochter der Ute; ihre Brüder tragen die Krone Burgunds. Der Mann war Siegfried, König Siegmunds Sohn. Mit den Brüdern Kriemhilds und allen ihren Sippen ritt er zur Jagd in den Odenwald. Als ein Toter kehrte er heim von der Jagd.''
„Freund", sagte Herr Etzel mit einem verzerrten Gelächter, „du bist mein bester Mann. Du sagst mir nicht Nein. Erfülle mir eine Laune!"
„Das will ich, Herr Etzel."
„ Reite für mich einen sinnlosen Ritt."
„Wohin, Herr Etzel?"
„Nach Burgund, Freund. Wirb um Kriemhild für mich!''
„Das will ich, Herr Etzel.''
„Wirb, als würbest du um den Himmel deines sanften Gottes, zu dem du mich bekehren willst. Locke die Frau, die treue Frau aus den Falten ihres Witwentuchs. Erzähle ihr von mir, Freund, der du so reich an guten Worten bist für deine Freunde. Sage ihr; Der Mann und König, der um dich wirbt, hat mehr Kronen als Haare auf dem Kopfe. Sein Gesicht ist so voller Narben, daß kein Lächeln Raum dazwischen hat. Komm und teile mit ihm das Lager aus Pferdehäuten, an denen das Blut noch starrt. Schenke ihm einen Erben für das Unermeßliche, das er auf seinem Ritte quer durch die Welt zusammen geraubt und erplündert hat. Sagt Kriemhild Ja, ist dein Ritt umsonst. Sagt Kriemhild Nein, ist dein Ritt umsonst. Sagt sie Nein, so verwirft sie mich. Sagt sie Ja, so verwerf' ich sie.''
„Gib mir Urlaub, Herr Etzel, Gefolge und gute Pferde. Es ist noch Winter im Land."
„Reite!" sagte Herr Etzel, und stand auf. „Zweimal wird der Mond schwarz und wieder weiß werden, oder dreimal, bis du wiederkommst. Ich warte und weiß nicht worauf. Eile dich nicht, laß mich warten! Wenn du kommst, noch ehe du gesprochen hast, ist der Sinn deines Rittes vorbei."
„Warte auf mich, Herr Etzel", sagte Herrn Etzels Freund.
Der Morgen graute noch nicht, als er aus seinem Zelte trat und nach dem Schilde griff, der an der Lanze lehnte. Der Schild trug das Wappen Rüdigers von Bechlarn.

***
Da Rüdiger von Bechlarn, von Osten kommend, gegen die Burg von Worms anritt, leuchtete auf allen ihren Türmen breit der schmelzende Schnee.
Rüdiger hob sich im Sattel und schützte die Augen mit der Hand gegen die Sonne, die jenseits des Rheines zu den Hügeln sank. Er spähte und schüttelte den Kopf. Die Fahne Burgunds mit dem schönen Wappen der Könige flog nicht im Winde. Von den schmalen Brücken zwischen den Türmen klang nicht der meldende, herrlich tönende Metallschrei der Hornbläser. Nicht eines Tieres noch eines Menschen Stimme wurde hörbar, als der Bote König Etzels mit seinen stumpf und pfiffig glotzenden Begleitern den Burgberg hinaufritt.
In der Tiefe glänzte weit der Rhein, eisig am Ufer, schwarz, wo das Wasser quoll. Nichts war lebendig über Hügel und Ebene, als die Krähen, die vom Bachland her, Schatten, zu Horste flogen. Rüdiger ritt über die Zugbrücke; sie zeigte keine Spuren im Schnee. Unter ihr trotzte grämlich der Abgrund. Schneetropfen tickten hinunter.
Rüdiger klopfte ans Tor. Er klopfte zweimal und dreimal. Er wartete; schnaubend warf sein Pferd den Kopf auf. Die Hunnen, auf ihren Gäulen klebend, flüsterten miteinander. Ihre Arme, dürr und braun wie Feuerholz. darüber der blaue Schein der Kälte, ragten knochig aus Fellen und Leder; sie bohrten die Knie zwischen die Rippen der Gäule, die vor dem Dröhnen der Bohlen unter ihren Hufen zitterten. Mit offenen Mäulern staunten sie das wichtige Aufragen der Mauern an, die in so viel Einsamkeit und Hochmut höher in den Himmel zu wachsen schienen, je tiefer jenseits die Sonne sank.
„Nun.'' sagte Rüdiger in einem geduldigen Murren.
Einer der Reiter, dicht hinter ihm, stieß ein gurgelndes Lachen aus. Sein Pferd tat einen Satz, schoß an Rüdiger vorbei, wurde herumgerissen, sprang auf allen Vieren in die Luft, stand plötzlich auf den Vorderbeinen; die Hinterhufe krachten im Wirbel gegen das aufdonnernde Tor. Das Gelächter der anderen Hunnen deckte das gutmütige Schelten des Bechlarners zu.
Schmal öffnete sich das Tor zum Spalt. Darin stand ein Mann, schwarz gegen die Öde des leeren, verschneiten Hofes. Sein Haar war grau, und grau wirkte sein Gesicht, von bitterer Feindschaft verschattet.
Er und der Bechlarner sahen sich an. Der Reiter beugte sich vor.
„Mann, bist du Dankwart, der Bruder Hagens?" fragte er. Er sprach wie einer, der seinen eigenen Augen mißtraut.
Die Lippen des Mannes zogen sich schwer auseinander, senkten sich tief in den Winkeln.
„Ich bin es", sagte er. Verrostet klang seine Stimme.
„Und du bist Rüdiger, der Markgraf von Bechlarn, mit dem ich Bruderkuß und Handschlag tauschte. Sei willkommen, Markgraf Rüdiger!"
Vier Knechte, Schatten, öffneten stumm das Tor. Es schrie in ungeschmeidigen Angeln. Knechte, Schatten, standen im Winkel des Hofs. Rüdiger ritt ein in den Hof.
Der Schwarm seiner Hunnen schnellte ihm nach.
Das Tor ging zu. Rüdiger sah sich um. Die schmalen Fenster der Burg waren tote Augen, lichtlos, höhlentief.
Riesenhaft türmte sich der Dom und lastete aus seinen hundert Stufen wie ein Gebet, das, von einem tauben Himmel zurückprallend, auf die Erde stürzte und liegen blieb. Zwei arme Stapfen im Schnee zerstörten das Weiß seiner Treppe. Eine Frau war da gegangen. Die Frau war müde und alt.
„Mann", sagte der Bechlarner, „ist dies Worms, die Burg der Könige am Rhein - oder Avalun, das Land wo die Toten wohnen?''
„Es ist Worms", antwortete der Bruder Hagens mit einem Grinsen, das seinen Kopf zum Beinschädel machte.
„Wann hast du es zum letzten Mal gesehen?''
„Das war", sprach Rüdiger, „als König Gunther die Kronen seines Vaters nahm und der Priester ihn im Wunder dieses Domes segnete."
„Nun", sagte Dankwart, „das ist tausend Jahre her. Wie lange, glaubst du, hat ein Segen Kraft?"
Die Augen des Bechlarners verwiesen ihm die Rede.
Rüdiger schüttelte den Kopf.
„Wo ist Ute", fragte er, „die Frau, die ihr Herz in ihren Augen trug, daß jeder, der sie sah, sie hätte „Mutter" nennen mögen? Wo ist Kriemhild, die, wenn sie vorüberging, die grauen Steine dieser Burg zum Leuchten brachte? Wo ist Gerenot, den keiner je, außer beim Beten, ohne seine schönen Hunde sah? Wo ist Gunther, der König, und Giselher, das Kind? Sind alle sie in jüngster Zeit gestorben, daß dieses Worms wie eine Gruft erscheint?"
„Nur einer ist gestorben", sagte Dankwart; „nur einer, Mann; und auch dieser nicht in jüngster Zeit. Steig ab, Bechlarner! Wenn Kriemhild vorübergeht, leuchten die Mauern nicht mehr. Wäre Gunther verbannt, - sein Königtum könnte nicht kläglicher sein. Herr Gerenot geht nicht mehr auf die Jagd; er hat seine schönen Hunde nicht mehr; er erschlug sie mit eigener Hand. Giselher ist ein Knabe, aber nicht mehr ein Kind. Und wenn Utes Augen um sich schauen, klagen sie, weil niemand sie mehr „Mutter" nennt. Wo kommst du her, Bechlarner, und zu wem?"
„Ein König sendet mich an einen König", sagte Rüdiger und schwang sich vom Pferde. „Frage Gunther, ob er mich empfangen will."
Der Bruder Hagens zuckte die Achseln. Er hob die Hand. Knechte, Schatten, kamen heran. Sie glotzten zu den Reitern hinüber, die, weil sie froren und weil sie in trotziger Laune waren, die Hufe ihrer Pferde zwangen, barbarische, doch kunstvolle Figuren in den Schnee zu stampfen.
„Gib ihnen Raum zum Lagern", sagte Rüdiger. „Mehr tut nicht not. Die Reiter Etzels sind gewohnt, nichts anderes zu brauchen, als was sie auf eigenem Pferde bei sich tragen können."
„Ist es Herr Etzel, der dich sendet?" fragte Dankwart, schräg blickend.
„Ja'', sagte Rüdiger.
Dankwart fragte nicht weiter. Seine Lippen verkrochen sich hinter die Zähne. Er wandte sich und ging schweigend Rüdiger voran, der schweigend folgte.
Doch der Bechlarner brach das Schweigen bald.
„Du führst mich zum Pallas?" fragte er. „Hat König Gunther Gäste, daß er im Bankettsaal weilt?"
Der Bruder Hagens schüttelte den Kopf.
„König Gunther hat keine Gäste, noch erwartet er sie", sagte er. „Doch seit dem Heimritt von einer bösen Jagd liebt er es, große Räume um sich zu haben, in denen er ganz allein ist und wo er Menschen, die auf ihn zukommen, schon von weitem bemerken kann. Er liebt es, mit dem Rücken gegen Mauern gelehnt zu sitzen und die offenen Türen im Auge zu haben. Darum meidet er die Kemenaten und die Halle, die zu viel Fenster hat, und sitzt in dem leeren Saal, und niemand weiß, was er grübelt.''
Rüdiger erwiderte nichts. Sie gingen weiter. Sie kamen an einem Bauwerk vorüber, das unweit von Dom und Burg, doch abgesondert von ihnen, von steinernem Kreuz überhöht, von mächtigem Tor verschlossen, schwarzgrau im Schneelicht lag. Zwei Wächter, Schatten, standen davor, aus ihre Lanzen abstützt, unbeweglich wie Steinfiguren.
„Was ist das?" fragte Rüdiger, stehen bleibend. „Dies Bauwerk kenne ich nicht."
Ungern verhielt der Bruder Hagens den Schritt.
Grämlich wandte er den Kopf über die Schulter.
„Da liegt Siegfried begraben'', sagte er.
Rüdigers Augen hingen an dem Tor und an den Spuren der Frauenfüße, die im Schnee davor zu lesen waren. Frische Spuren, kaum getreten, führten zum Tore hin, doch nicht zurück.
Der Markgraf von Bechlarn wollte eine Frage stellen; aber Dankwart war weiter gegangen, hart und rasch, stand schon am Eingang zum Pallas, auf Rüdiger wartend. Ehe dieser ihn noch erreichte, wich er in Dunkelheit und Kühle der Mauern zurück und seine Schritte hallten laut auf den Steinen, denn er trat gewaltsam auf, als sollten seine Schritte ihn melden.
Rüdiger folgte ihm, nichts begreifend, aber stumm.

***
König Gunther trug nicht Kette noch Reif; das Kleid das er trug, war alt. Das Haar hing um seine Schläfen ohne Glanz, und als er die Augen hob, um Rüdiger entgegen zu sehen, blinzelte er, wie Tiere tun, die Höhlen leben, fern vom Licht, wenn sie aufgescheucht und in den Tag hinausgejagt werden.
Er hörte die Meldung Dankwarts, der halblaut sprach, als sei der König krank. Das Kommen Rüdigers, des Unerwarteten, schien ohne Eindruck auf sein Hirn zu bleiben, obwohl er ihn erkannte. Er lächelte ein grausiges Lächeln. Dankwart starrte seinen König an. Er sah das grausige Lächeln. Er setzte die Zähne so hart aufeinander, daß seine Ohren taub wurden. Und doch hörte er die Stimme des Bechlarners, die stammelnd sprach; „Herr Gunther . . . König Gunther . . ."
Der Bechlarner fiel in die Knie.
Aus Dankwarts Kehle kam ein Winseln heraus, wie das Winseln eines eingesperrten Hundes, der zu seinem Herrn will und nicht kann.
König Gunther sah den Bruder Hagens lächelnd an.
Er versuchte sich zu erheben. Es glückte ihm beim dritten Male erst. Er streckte Rüdiger die Hand entgegen.
„Steh auf'', sagte er mit einer leisen und heiseren Stimme. „Vor wem kniest du?''
Aber Rüdiger stand nicht auf. Er hielt die Hand des Königs umklammert, fühlte ihre kranke Glut und suchte in dem Manne, der vor ihm stand, den König Gunther, den er kannte von ehemals.
Ja, das waren die Gespenster seiner Augen, in deren schattiger п von Jugend auf das müde Wissen um die Geheimnisse der großen und alten Geschlechter gewohnt hatte. Das war das Gespenst seines Mundes, dessen Lächeln schon, als es noch nicht unter der Krone von Worms blühte, von der klugen Traurigkeit derer war, die um das Vergehen wissen und ihm nicht widerstreben. Das war das Gespenst seines Lächelns, das bezaubernd gewesen war, wie die Gastfreundschaft Burgunds. Das waren die Gespenster seiner Hände, deren Druck Versprechen und Gewähren hieß. Das war das Gespenst König Gunthers, das war nicht er selbst.
„Herr Markgraf Rüdiger von Bechlarn'', sagte das Gespenst eines Königs, „wie beredt deine Augen sind und dein entsetzter Mund! Wir haben uns lange nicht gesehen. Du dienst einem großen und glückhaften Herrn. Ich glaube, er würde dich nicht gerne auf den Knien vor einem anderen sehen . . . Wie warm deine Hand . . . Komm, steh auf! Was führt dich zu mir, Rüdiger?''
Der Bechlarner erhob sich und sah mit einem leeren Blick an den kahlen Wänden des Saales hinauf; eine Kälte hauchte von ihnen aus, die den Atem starren machte.
Diese teppichlosen, steinernen Wände standen in glitzerndem Grau als eine hohe, unbarmherzige Einsamkeit um den gespenstigen König her.
König Gunther setzte sich wieder. Seine mageren Hände suchten Halt und Stütze an den Lehnen des breiten Stuhls.
„Was führt dich zu uns, Rüdiger?" wiederholte er, und dem Bechlarner entging nicht der Ausdruck schmerzlicher Geduld in seiner Stimme. Die Augen König Gunthers sahen ihn wartend an. Er reckte sich und holte Atem.
„Ich komme", sagte er, „als Herrn Etzels Bote . . ."
Gunther hob den Kopf, ein wenig hastig. Ein dünnes Lächeln kroch um seine Mundwinkel.
„Hat dein Herr Etzel Sehnsucht nach der Krone von Burgund?'' fragte er mit weichem Spotten. „Er kann sie haben, Rüdiger."
„Du irrst dich, König", sagte der Bechlarner, „und hast doch recht. Herr Etzel sehnt sich nach der Krone von Burgund, die deine Schwester ist und Kriemhild heißt, und wirbt bei dir durch mich um ihre Hand."
Rüdiger hörte im Saal hinter sich einen knirschenden Schritt; den hatte Dankwart getan. Doch sah er sich nicht um; er blickte auf Gunther.
König Gunther beugte sich im Stuhle vor. Seine Lippen klafften, und das Blinzeln seiner Augen wurde stärker, als träfe sie ein allzu hartes Licht. Eine seiner Hände fuhr zuckend durch die Luft, ein bleicher Vogel, ausgeschreckt von Helle.
„Wahnsinn!" murmelte er.
Herrn Etzels Freund hob seine treuen Augen. Eine flüchtige Röte lief über sein Gesicht, als wäre ihm Kränkung widerfahren.
„Sage nicht, König, daß dies Wahnsinn sei", entgegnete er. „Der Mann, der um Kriemhild, deine Schwester wirbt, den nennen sie mit Fug und Recht den Herrn der Erde. Du botest ihm die Krone von Burgund.
Wenn's ihn gelüstete, die Hand danach auszustrecken, so würde er die Hufe seiner Pferde nicht innehalten lassen im Galopp, bis er sie, vorbereitend, erhascht und zu den anderen geworfen hätte."
Herr Rüdiger hielt inne; der knirschende Schritt im Saal hinter ihm kam rasch und sehr entschlossen auf ihn zu. Herr Rüdiger warf den Kopf herum. Seine Augen maßen sich mit den Augen Dankwarts, in denen Ärger glühte.
König Gunther lachte, ein kleines, heiseres Lachen.
„Du hast mich mißverstanden, Rüdiger", sagte er. „Ich fürchte, König Etzel weiß nicht, um wen er wirbt . . ."
„Er weiß es'', antwortete der Bechlarner, . . .durch mich . . ."
Die Gespenster von Gunthers Augen blinzelten ihn an mit dem Gespenste seines Lächelns.
„Durch dich!" sagte die Stimme des Gespenstes. „Du hast Herrn Etzel von Kriemhild erzählt? Ich höre dich sprechen, Bechlarner! Die blonde Kriemhild schimmerte blonder aus deinen Worten, nicht wahr? Du sahst sie, während du sprachst, die königliche Magd, an der Hand der Mutter zum Münster schreitend, die stolzeste und demütigste Stirn über den Geheimnissen der gesenkten Lider, der unerschlossenen Lippen. Lebt sie nicht in deiner Erinnerung als eine jener Frauen, die vermählt werden und Kinder zum Lichte heben und doch an der Seite des Mannes stehen in ewiger Jungfräulichkeit? Dachtest du nicht, als du von ihr vor Etzel sprachst, daß ihre unendlich sanften Augen vielleicht noch schöner geworden seien, weil sie das Weinen gelernt hatten bei Siegfrieds Tod?"
„Ist es nicht so?" fragte der Bechlarner ernst.
Das bleiche Lächeln Gunthers vertiefte sich, als er sich erhob und auf den Boten Etzels zutrat. Er lächelte noch, als er die mageren, blassen Hände hob, um sie auf Rüdigers Schultern zu legen. Aber als er sein Gesicht ganz nahe an das des anderen heranschob, als Rüdiger die Augen des Königs ganz nahe vor den seinen sah, da mußte er – und wußte nicht, warum - an die Hölle denken und an die ewige Verdammnis.
„Ich sage dir, Rüdiger", raunte der König am Munde des Bechlarners, „die Burg zu Worms ist ein Beinhaus geworden, in dem die Toten umgehen um Mittag und um Mitternacht..."
Rüdigers Lippen öffneten sich, doch die magere Hand des Königs drückte sie wieder zu.
„Du sollst Kriemhild sehen", sagte er. „Du sollst ihr Etzels Werbung selber bringen und hören, was sie dazu sagt."
Seine Augen suchten Dankwart, der, ein Schatten, hinter Rüdiger noch wartend stand.
„Geh zu meiner Schwester, Dankwart", sagte er und, mit einem schmalen Zucken der Lippen: „Du wirst sie ohne Zweifel zu finden wissen. Melde ihr, Markgraf Rüdiger von Bechlarn sei gekommen, um sie zu grüßen. Wir warten ihrer in der Halle, wo das Feuer brennt."
Der Bruder Hagens sah aus wie ein Mensch, der sich anschickt, einen zwecklosen Weg zu tun. Seine Schritte knirschten auf den Steinen des leeren Saales. Auch Rüdigers Füße gingen stark und hart. Die Schritte König Gunthers waren nicht zu hören.

***
Das Feuer brannte in der Halle, und am Feuer saß Herr Volker von Alzey. Als Rüdiger zu ihm trat, hob er die Augen und eine Hand zum Gruß. Rüdiger nahm sie nicht. Er stand und blickte auf den Spielmann.
„Vergehen die Jahre schneller zu Burgund als zu Bechlarn", fragte er kopfschüttelnd, „daß dein Blondhaar Zeit hatte, grau zu werden, seit wir uns zum letzten Male sahen?"
Der von Alzey spielte mit dem Bogen, Runen zeichnend auf die grauen Steine. Es war kein Lächeln, was ihm die Lippen verzog.
„Singst du noch immer in der Dämmerung, die Schale mit dem Rauchwerk neben dir, daß alle, die im Saale sind, still werden und selbst Frau Ute sich vom Webstuhl wendet, um dir zu lauschen?"
„Nein, Rüdiger!"
„Saiten sind gesprungen auf deiner Geige, Spielmann. Bespannst du sie nicht neu?"
„Es lohnt sich nicht, Rüdiger!"
Der Vorhang teilte sich. Zwei Frauen, Schatten, kamen herein. Sie neigten die Stirnen. Ute trat in den Saal. Drei ihrer Kinder, Söhne, folgten ihr. Die Tochter fehlte.
Um das Feuer scharten sie sich mit Rüdiger. Giselher schürte das Feuer. Gerenot zündete die Fackeln an. Sie wollten keine Knechte in ihrer Einsamkeit; sie schwärzten sich die Hände selbst. Groß spielten die Schatten an den weißen Wänden.
„Ihr kommt als Bote Etzels'', sagte die Herrin Ute.
Sie schien zu frieren. Eng zog sie den Mantel um sich her. Sie richtete beim Sprechen ihre schönen, alten Augen auf Rüdiger. Doch ihre Söhne schien sie nicht zu sehen.
„Herrin'', sprach der Bechlarner, „gebt meiner Werbung das Gewicht Eurer Fürsprache."
Die Herrin Ute lächelte bitter.
„Ihr sprecht, Herr'', sagte sie, „als ginge Kriemhild noch an meiner Hand, mir nahe genug, um meine Stimme zu hören. Kriemhild hört meine Stimme nicht mehr . . . Ich hoffe, Eurer Gattin geht es gut, und was macht Dietlind, Eure zarte Tochter?"
Rüdiger antwortete nicht, obwohl sie ihn ansah und seine Blicke in den ihren lagen. Er horchte nur auf die Stimme der Frau, in der es ferne, unablässig weinte.
Wie aus einer unerschlossenen Gruft kam dieses Weinen heraus, von allem Trost verlassen, ewig . . . ewig . . .
König Gunther räusperte sich, als sei ihm die Kehle dürre geworden. Volker warf den Kopf zurück. Wie zwei ausgehungerte Geiervögel flogen seine Blicke über die Schulter Rüdigers weg gegen die Tür. Die aufgesprungenen Lippen klafften trocken wie bei einem, der verdurstet, ohne sterben zu können. Rüdiger wandte sich um. Dankwart war eingetreten. Er hielt den Vorhang offen.
Eine Frau trat ein. Die Frau war Kriemhild.
Herr Rüdiger wollte ihr entgegengehen. Aber auf halbem Wege blieb er stehen und stürzte in die Knie. Sein Nacken beugte sich; er fand keinen Gruß.
Lautlos standen die anderen. Kriemhilds Augen, gewaltsam gerötet, Blickten aus Gunther, - der schaute zur Seite; auf Gerenot, - der hatte die Lider gesenkt; auf Giselher, - der zerbiß sich die Lippen. Sie blickte weit fort über Volker von Alzeys hungrig schreiende Augen.
Sie sah an der Mutter vorbei; an Utes Mangel bebten alle Falten.
Sie sah auf Rüdigers sprachlos gesenktes Haupt.
„Herr Markgraf von Bechlarn'', sagte sie mit einer Stimme ohne Klang. „Seid gegrüßt. Man hat mir gemeldet, daß Ihr als Bote Etzels, Eures Herrn, nach Worms gekommen seid. Herr Etzel kann sich glücklich preisen, Euch zum Vasallen zu haben. Es gibt Könige, die weniger gute Freunde besitzen . . .''
„Meine Botschaft, Herrin", sagte der Bechlarner und stand auf, „geht an Euch!"
Die Lippen Kriemhilds teilten sich; doch was sie teilte, war kein Lächeln.
„Ihr müßt Euch irren, Herr'', antwortete sie. „Ich bin nicht mehr ein Mensch, dem man Botschaft schickt. Ich bin ein Schatten. Und an Schatten", fuhr sie fort, weitersprechend mit heimlichem Schaudern, „schickt man keine Botschaft; man bringt sie ihnen selbst."
Den Mantel um sich ziehend, trat sie einen Schritt auf Gunther zu, ohne sich ihm zu nähern. Sie fing seinen Blick mit ihren Augen; nicht atmend, Blut aus gefolterten Lippen, starrte er sie an.
„Ihr ließt mir sagen, Herr'', sprach sie, „daß Ihr mir Wichtiges zu melden hättet. Wichtig ist mir, wie Euch wohlbekannt, nur noch eines; Rache für meines Gatten Tod. Seid Ihr endlich dazu bereit?"
„Nein, Kriemhild'', sagte König Gunther heiser.
Über die Blässe Kriemhilds, die entsetzlich anzusehen war, ging wie eine Flamme das Blut. Sie trat näher auf den Bruder zu, und doch war es, als zöge sie ihn an ihren blutenden Augen zu sich heran, - ihn, der gequält widerstrebte.
„König Gunther'', sagte sie, immer leiser sprechend, „ich bitte dich, der du König bist und ein Gesalbter des Herrn: hilf mir zu meiner Rache am Mörder Siegfrieds, meines Gatten.''
Die Hand des Bechlarners griff nach dem Arm des Spielmanns, neben dem er stand; seine Finger fühlten das Spiel der sich spannenden Muskeln, die ihrem Griff widerstanden.
„Heiland am Kreuz!'' sagte der Bechlarner ohne Laut, „wovon spricht die Frau?"
Der von Alzey antwortete nicht.
Der Bruder und die Schwester sahen sich in die Augen.
König Gunther sprach; „Tausend Male hast du mich gefragt, Kriemhild. Tausend Male gab ich dir Antwort. Lieber würfe ich die Krone weg und ginge in die leere Welt, ein Bettler, um niemals heimzukommen, als daß ich einem meiner Sippe die Treue bräche!"
Ein Ausdruck von Irresein verzog den Mund Kriemhilds zum Lachen.
„Ach, König Gunther", sagte sie, „seit wann bist du so bedenklich geworden? Ich weiß von einem, dem du Blutsbruderschaft geschworen hattest, und dem du die Treue brachst, und der auch von deinen Sippen war."
Die rote Fackel spielte auf Gunthers Gesicht wie auf den grauen Steinen.
„Davon ist heute nicht die Rede, Schwester'', sagte der König; er zerbiß die Worte zwischen den Zähnen.
„Davon ist heute die Rede und immerdar'', entgegnete Kriemhild. „Damit stehe ich auf und damit lege ich mich nieder. Wenn ich einmal schlafe, zwischen erstem und drittem Hahnenschrei, dann träume ich und immer das Gleiche. Ich werde nicht aufhören, davon zu sprechen, solange ich die Zunge regen kann. Ich habe die Hände nicht mehr gefaltet, seit meine Finger die blutende Wunde am Herzen Siegfrieds berührten. Ich habe den Dom nicht mehr betreten, seit ich an Siegfrieds Bahre dort die Totenwache hielt. Du bist der Gott geworden, zu dem ich mit erhobenen Händen schreie; Höre mich! Aber du bist taub, wie Gott es war in jener letzten Nacht im Dom. Es ist Unrecht geschehen, wie noch kein Unrecht geschah. Blut wurde vergossen und nicht gerächt . . ."
Sie trat an ihn heran, die Hand erhebend, ihn fast berührend mit dieser ausgestreckten Hand, von der eine schneidende Kälte auszugehen schien.
„Bruder!" sagte sie, „wo ist dein Bruder Siegfried?"
Gunther sprach nicht. Niemand sprach. Das flammende Holz im Kamin brach in sich zusammen. König Gunther warf den Kopf in den Nacken und brach in ein schallendes Gelächter aus.
„Nun, Rüdiger?" schrie er und schlug sich in die Hände, „habe ich dir zu viel erzählt? Gelüstet’s dich noch, König Etzels Botschaft auszurichten?"
Kriemhild wandte die Augen auf Rüdiger; der trat zu ihr hin, verwirrt, doch unerschüttert, ratlos, doch entschlossen.
„Was willst du von mir, Bechlarner?'' fragte Kriemhild ohne Laut.
„Herrin", antwortete er, die treuen, stillen Augen gerade auf sie richtend, „mir scheint, ich kam in ein brennendes Haus, in ein versinkendes Schiff, zu Sterbenden oder zu Toten. Doch meine Botschaft richte ich aus. Das erwartet mein Herr von mir.''
„Herr Etzel'', sagte Kriemhild und sprach das Wort, als sähe sie den Rand der Welt in Flammen.
„Ja, Herrin; König Etzel. Er wirbt durch mich um deine Hand.''
Es trat ein Schweigen ein nach diesen Worten. Aller Augen hingen an Kriemhild, die sich nicht regte. Die Mutter Ute öffnete den Mund, als wollte sie zu ihrer Tochter sprechen. Doch die Worte loschen auf ihren Lippen aus.
Kriemhild atmete tief, zweimal und dreimal. Sie zitterte vor Zorn vom Kopf bis zu den Füßen.
„Ihr wußtet wohl, Herr Markgraf Rüdiger", sagte sie, „daß ich im Hause meiner Brüder jedweder Kränkung preisgegeben bin!"
Ein Schatten sprang zwischen Kriemhild und das Feuer. Gerenots flammender Kopf drängte sich gegen sie.
„Schwester!" schrie er. Sie maßen sich mit den Augen, beide zitternd, beide in Glut und Eis getaucht.
„Nun?" fragte Kriemhild nach einer Weile, raunte das Wort. „Nun, Bruder?"
Stille und Atmen. Knistern des Feuers. Wehen einer Fackel, schwelend getrübt.
„Nun, Gerenot?" fragte Kriemhild, weit vorgebeugt.
„Nun, mein junger Bruder, der du so gern auf die Jagd gegangen bist und nicht mehr gehst, willst du mich Lügen strafen? Willst du mir Recht verschaffen zu Burgund? Willst du der Rächer meines Gatten werden?"
„Warum fragst du, da du die Antwort weißt?" rief Gerenot zornvoll.
„Warum gabt Ihr zu, daß Rüdiger um mich warb, da Ihr die Antwort wußtet?" fragte Kriemhild. „Ich bin eine Frau. Der mich schützte, ist tot. Wehrlos trifft mich Kränkung."
Sie richtete sich auf; sie wandte sich zum Gehen.
„Reitet heim, Markgraf Rüdiger", sagte sie. „Als Herr Volker noch zur Geige sang, sang er von einem schwarz ragenden Baum, der atmete Gift aus den Blättern. Atmet nicht länger giftige Luft, der Ihr nicht dazu verflucht seid."
Der Bechlarner wollte antworten; doch das Wehen eines Vorhangs, auf- und beiseitegerissen, kam ihm zuvor. Schritte eines Mannes klangen auf den Fliesen, unbekümmert, beinah heiter, Stimme eines Mannes klang im Raum, unbekümmert, beinah heiter.
„Sei willkommen, Rüdiger, zu Worms", sagte Hagen Tronje.
Kriemhild stand, ein Stein. Dann, heftigen Schrittes, verließ sie die Halle.
Hagen Tronje blickte ihr nach. Er schlug dem Bechlarner die Faust auf die Schulter. Er blickte der Herrin Ute nach, die weiß wie der Frost an ihm vorüber aus der Halle ging. Er lächelte tief, holte tief Atem.
„Das kann nichts Geringes sein", meinte er, „das dich nach Worms führt, Rüdiger . . ."
„Nichts Geringes, bei Gott!" entgegnete Gunther mit einem kleinen Lachen. „Die Werbung Etzels um Kriemhild."
Der Kopf des Tronjers fuhr herum. Das Kinn sprang aus der Eisenhaube, spitz stach der Bart in die Luft.
„Und Kriemhild?''
Volker von Alzey stieß einen murrenden Laut aus.
Unter seinen immer verkrampften Brauen hervor glühte der Blick nach Hagen.
„Narr!" sagte er.
Gunther zuckte die Achseln breit.
„Sie hat Herrn Etzel und seinem Boten die gleiche Antwort gegeben, die sie allen gab, die um sie warben."
Hagen Tronje atmete zufrieden.
„Hätte sie's nicht getan", sagte er, „hätte sie Ja gesagt, dann hättest du Nein sagen müssen, König Gunther."
Die Brüder schauten auf. Volkers Hand, die mit dem Bogen spielte, lag still.
„Warum?" fragte der Bechlarner.
„Warum?" fragte König Gunther. Der Blick, mit dem er Hagen maß, war ohne Freundlichkeit.
„Weil", sagte Hagen Tronje mit einem schrägen Blick rundum, „der zweite Gatte Kriemhilds eben gut genug wäre, um den ersten zu rächen."
Ein erzürnter Schrei aus Giselhers Munde sprang ihm ins Wort. Gunther erhob sich heftig und bleich. Gerenot lachte sein schönes, zorniges Lachen, das ihm das Haar um den Kopf tanzen machte. Volker von Alzey warf sich aufstehend die Geige über den Rücken und hielt den Bogen wie ein Schwert.
„Das Wort war schlimmer als deine schlimmste Tat, Hagen Tronje", schrie er über die Stimmen der anderen hinweg.
„Ich habe Euch nicht verstanden, Hagen Tronje", sagte der Bechlarner.
Breitbeinig stand Hagen da und blickte von einem zum anderen; sein inneres Gelächter, das niemals laut wurde, erschütterte ihn, daß die eckigen Schultern bebten. In dem einen Auge, das ihm der Kampf im Wasgenwald gelassen hatte, glimmerte ein schwaches, dunkelgrünes Licht, wie es in Nächten auf schmelzendem Eise steht.
„Toll seid Ihr!" begann er halblaut. Aber jedes seiner Worte riß ein Stück Beherrschung nieder, wie Anprall Steine aus einer Brustwehr stößt. „Toll seid Ihr,- wahnsinnig - besessen! - Herr Etzel!" Er lachte, daß ihm der Kopf in den Nacken fiel. „Herr Etzel -!" Er schlug klatschend die Hände zusammen. „Das ist der Mann, der Kriemhild taugt. Wäre ich nicht dein Vasall, König Gunther, - dann möchte ich Etzels sein! Ein Kerl, - ein Heide, - ich lieb’ ihn! Der in Kirchen nur geht, wenn er sie plündern will! Hat im Genick einen Wirbel zu wenig, - kann sich nicht beugen, vor Gott nicht, vor den Menschen nicht! Der und Kriemhild! Noch vor der Hochzeit: „Was willst du, Kriemhild!" Er schmeißt ihr die Welt vor die Füße. Sie will die Welt nicht. Etwas anderes will sie. „Was, Kriemhild, was?!" - „Herr Etzel, fangt mir die Mörder Siegfrieds, meines Gatten!" - - - „Herrin, gern!" - - - Und Herr Etzel reitet einen raschen Ritt und holt seinem Weibe die Mörder ihres ersten Gatten, reitet sie mürbe unterm Sattelbogen, bringt sie ihr, schleppt sie ihr hin, zwei Hälse in jeder Hand: „Da hast du sie, Kriemhild!"
König Gunther stieß seinen Kopf so hart gegen Hagens Lippen vor, daß er sie fast berührte.
„Ich verbiete dir, Tronjer, hörst du? ich verbiete dir", flüsterte er, während seine Zähne klirrten, „so von Kriemhild, meiner Schwester, zu sprechen.''
Hagen Tronje wich nicht zurück. Sein Auge verkroch sich; unterm Barte gleißten seine Zähne, Tierzähne, mächtig und hart.
„Gunther, König Gunther!" raunte er. „Ein Auge habe ich nur; reiß' es mir aus, - ich brauch' es nicht! Ohne Auge sehe ich mehr als Ihr. Du hast eine Tat getan, König Gunther, - die war stärker als du. Nun scheust du nicht nur das Tun, - auch das Hören und Sehen. Ich bin nicht schwächer als meine Tat; ich stehe zu ihr, hab' sie von Herzen getan und würde sie von Herzen wieder tun! Meine Ohren hören, mein Auge, das sieht für dich. Und das ist nötig, König Gunther!" Er warf einen Blick rundum, verdrießlich, vergrämt, als ärgere ihn das Nahesein der anderen. Doch fuhr er im Sprechen fort.
„Siehst du am Morgen den Wegen Kriemhilds zu, wenn sie mit ihren Frauen zu Siegfried geht? Du nicht, Herr Gunther, aber ich! Zählst du das Gold, das Kriemhilds Frauen im Mantel tragen, rotes Gold aus dem Nibelungenhort, allmorgendlich dem Schatz entnommen? Du nicht, Herr Gunther, aber ich! Zählst du die Bettler, die Kriemhild zu sich lädt, die sie warten läßt vor Siegfrieds Gruft, während sie betet, und ihr Gebet ist ein Fluch? Du nicht, Herr Gunther, aber ich! Siehst du das Bild, das die Bettler sehen, wenn endlich das Tor der Gruft geöffnet wird und die Wächter davor in die Knie sinken und Kriemhild hinter dem Steinsarg steht, die Hand aus dem Stein, ihre Frauen um sie her, bleich vom Weinen, vom Wachen und vom Haß? Du nicht, Herr Gunther, aber ich! Siehst du, was jeden Morgen sich begibt, wenn Kriemhild heraustritt aus der Gruft, ihre Frauen zu sich winkt, die Bettler . . . Niemand braucht ihnen zu sagen, daß sie vor dieser Frau in die Knie fallen sollen; sie tun es von selbst, sie werfen sich in den Schnee, strecken die Hände aus, - nicht um zu betteln, o nein. Sie bieten sich dar, sie drängen sich vor, wollen genommen sein; Hier hast du uns, Herrin! Hier sind wir! Und Kriemhild, deine schöne Schwester, schöner als sie jemals war, läßt Gold in alle die ausgestreckten Hände fallen, schüttet den funkelnden Regen aus und spricht mit einer Stimme, König Gunther, die Winter werden ließe, wenn’s nicht Winter wäre. „Im Namen Siegfrieds, der ermordet wurde und dessen Mörder lebt!" . . . Hörst du die so Beschenkten aufheulen und schreien um den Schmerz der Witwe, um die ungesühnte Tat? Hörst du sie fragen; „Königin, was sollen wir tun für dich?" Siehst du den Blick aus Kriemhilds Augen, mit dem sie ihnen: „Nichts!" gebietet, - weil sie sehr wohl weiß, die Frau, daß allmählich, ohne ihr Zutun, ohne ihren Befehl, aus diesen dumpfen Bettlerhirnen eines Tages der Wunsch herausbrechen wird, den toten Siegfried für sein Gold zu danken und seiner Witwe ihr Recht zu verschaffen? Darauf wartet die Frau. Daraus wartet ihr alle. Auch du, Herr Gunther, - ich nicht!"
Sein klirrender Fuß stampfte auf den Steinen. Er schüttelte sich, daß Funken vom Eisenhemd aufsprühten; er war der einzige am Hof zu Worms, der in den Waffen seiner Väter lebte; die Könige liebten das weiche Kleid.
Langsam hob Gunther die gesenkten Lider. Er sah den Bechlarner an, lächelte.
„Nun, Rüdiger?"
„Ihr Herren", sagte der Bote Etzels. Seine Hände strichen über sein Haar, als fühlten sie den Kopf in Flammen stehen, „Ihr Herren, sagt mir eines, denn ich wußte nichts, als ich zu Euch kam; Ist Siegfried ermordet worden?"
„Ja", sagte Hagen Tronje.
Der Bechlarner sah ihn an.
„Und wer hat die Tat getan?"
„Ich", sagte Hagen Tronje.
Der Bote Etzels wollte reden; er sprach nicht. König Gunther wandte den Kopf.
Ein Edelknabe, schlank und blaß, fast noch ein Kind, war eingetreten und sagte niederkniend; „Herr Markgraf Rüdiger, die Königin Kriemhild läßt Euch bitten, Ihr möchtet zu ihr kommen nach dem Aveläuten."
Die Männer in der Halle sahen sich an. Hagen Tronje blies die Luft aus den Lungen. Der Knabe wartete.
„Geh!", sagte König Gunther tonlos. Und es blieb ungewiß, ob er den Knaben meinte oder den Boten Etzels.

@темы: Deutsch, Нибелунги, литература

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Гы

когда я стал половозрелый
то женщин сразу поделил
на тех которых недостоин
и тех которых не хочу.

@темы: цитата, стихи

---

Пётр Ильич из гроба протянул мне руку помощи

@темы: музыка

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

15.07.2012 в 18:33

Пишет  Flash:

Великие писатели и их коты

15.07.2012 в 18:08

Пишет  Рипол:



Здрравствуйте!
Прриболевшая сотррудница попрросила ее подменить и что-нибудь написать в воскрресную рубрику "Интересное о книгах". Далее у нас состоялся такой диалог:
- А что именно интерресное нужно написать?
- Ну, я не знаю, что-нибудь такое, что было бы интересно прочитать тебе самому!
- О, это я могу...
Поэтому, доррогие дррузья, сегодняшний выпуск будет о моих коллегах - то есть котах, которрые жили у знаменитых писателей и мыслителей.

Вот, к прримеру, Иосиф Бродский. Прравда, лично я его недолюбливаю, потому что, когда к нему прриходили гости, знаком особого ррасположения поэта служило прредложение: "Хотите, я разбужу для вас кота?". По-моему, это неверроятно жестоко по отношению к коту.



А вот Рэй Брэдбери, которррый, в отличие от Бродского, понимал, что котам для норрмальной жизни нужно спать минимум 16 часов в сутки:

Больше божественных сущностей!

В доме-музее Эрнеста Хемингуэя до сих порр живут пятьдесят кошек - потомков его любимого кота Снежка. Его в 1935 году подаррил писателю знакомый морряк. У Снежка на каждой лапе имелся лишний палец, а эту особенность, так называемую полидактилию, считали полезной для кошки. Как говоррит Мэри, хрранительница наследия Хемингуэя, "Половина посетителей дома-музея приезжают сюда ради котов".



Джек Керуак тоже был любителем кошачьих:



Впррочем, как и Стивен Кинг:



Хулио Кортасар:



Жан-Поль Сартр:



Сэмюэл Беккет:



Чарльз Буковски:



Герман Гессе:



Аллен Гинзберг:



Жак Деррида:



Альбер Камю:



Альберто Моравиа:



Эзра Паунд:



Жорж Перек:



Сильвия Плат:



Франсуаза Саган (кстати, кот у нее на рруках очень похож на меня):



Уильям Фолкнер:



Олдос Хаксли:



Бернард Шоу:



И даже Марк Твен:



Тех, кому не хватило, могу прригласить в блог "Writers and Kitties".

@темы: цитата, картинки, история, литература, море позитива

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Триадный моб с ЖЖ

Так как мой ЖЖ давно мёртв, принципиально пишу сюда.

От  canto_et_spero

1. Три профессии, в которых ты себя видишь
2. Три качества, которые ты ценишь в людях
3. Три любимые арии

1. Я над этим сама напряжённо размышляю . В конечном итоге, педагог, учёный (гум.науки, ессно), переводчик.
2. Ум, ответственность, чувство юмора. Ещё эмпатия, но она не влезает
3. Слоооожный вопрос... Ответы, скажем так, условные: Те Деум, куплеты про Кляйнзака, "Armatae faсe" (правда, я не уверена, что правильно её написала )

От  Hagene der degen

1. Три места, где хотелось бы побывать.
2. Три самых перечитываемых книги.
3. Три самых мерзких персонажа

1. Их много! Но я мудро обобщу: Германия (это вместо Берлин, Дрезден, Вормс...), Англия (вместо Уэльс, Лондон, Йорк). Иерусалим (это ноу комментс).
2. "Театральный роман" Булгакова, "Десять негритят" Кристи и Шекспир, Шекспир... пусть будет "Ричард Третий", хотя я у него всё постоянно перечитываю.
3. Мда, опять в один вопрос не влезает такая толпа народа... Зигфриду почётное место, вторым пусть будет Калаф, а третьим - ну это самый мерзкий! - Шуйский из жулавского "Бориса Годунова".

От  Lika_k

1. Три книги, которые планируешь прочесть.
2. Три книги, которые категорически не нравятся (желательно с условием, что ты их все-таки дочитала)
3. Три любимых злодея

1. Ууууу, мне столько всего читать... Но первое из списка, что вспомнилось, - "Белая гвардия", "Обломов" и Новый Завет 0_о
2. "Всадник без головы" (в детстве очень нравился, потом перечитала - стошнило), американская психологиццкая книжка "Вербальная агрессия" (я поняла, что очень не люблю большинство американских психологов ) и - самый апофигей - несколькотомный романчег Симоны Вилар (которая на самом деле Нестеренко или что-то в этом роде) о Ричарде (уууу, ненавижу!). Вторую вещь в списке я ниасилил до конца, а остальное заборола (в первом случае читала сестре, во втором - мазохизм детектед ).
3. Да, думаю, догадаться об ответе не составит труда: Скарпиа, шекспировский Ричард и... ну, пожалуй... пусть будет Клод Фролло, в последнее время он часто фигурирует в ноосфере


От  Нэт Старбек

1. Три любимые картины.
2. Три самые интересные исторические эпохи.
3. Три выдуманные вселенные, где хотелось бы жить.

1. Беда в том, что ничего из того, что я дико люблю, я не видела вживую. Кроме Врубеля разве что. Но и то - "Сирень", котору хочу внести в список, не видела. Второй пусть будет Рембрандт, "Мужчина в золотом шлеме". Третья.... блин, не знаю, что выбрать из Босха Пусть будет "Воз сена".
2. Чем дольше живу, тем сильнее понимаю, что неинтересных эпох нет Но назову XVI век, рубеж XVIII и XIX и начало XX.
3. Этот вопрос мне не под силу Честно говоря, я бы нигде особо не хотела жить - тыкскыть, мне нигде нет места. Но, в принципе, пожить немного в мире какого-нить куртуазного средневекового романа - варум нихьт, я бы восполнила недостаток преклонения перед моей неземной красотой . Пожить в мире "Песни о Нибелунгах" - это, прямо скажем, жостко, но очень интересно. Где ещё на таких людей посмотришь!
Ну, и надо бы что-нибудь нынче написанное... Внезапно "Порри Гаттер". Там веселуха!

Раздаю триады и беру ещё Присоединяйтесь

@темы: флешмоб

---

Listen or download ДДТ В последнюю осень for free on Prostopleer

Хотя сейчас не осень, но песни актуальнее для меня просто не придумать.

@темы: музыка, личное

---

12.07.2012 в 15:26

Пишет  Flash:

12.07.2012 в 11:15

Пишет  Andah:

let this be known

11.07.2012 в 11:50

Пишет  Бентен:

мопед не мой - прочитал в сети, решил погуглить

оказалось, что по запросу "жителям крымска от единой россии" выдается много интересного
"Единая Россия" спровоцировала политический скандал в Крымске

"Единая Россия" - щедрая душа! Как пишут, она обеспечила Крымск продуктами. А несколько раньше - и водой. (с) Анекдот ру

@темы: цитата, море негатива

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Дюймовочка и смерть

Я сейчас буду рассказывать о том, что Волга впадает в Каспийское море Читатель, ты предупреждён. Не знаю, зачем я это пишу - изначально я хотела сказать что-то ужасно умное, но уже забыла, что.

Недавно я в рамках занятий языком прочла "Дюймовочку" в немецком переводе и задумалась. Во-первых, над традиционным для героев Андерсена аутсайдерством и обделённостью - они уродливы, немы, или же их никто не понимает. Учитывая личность автора, тут, что называется, и думать нечего. В воспитательном смысле это, в общем, не очень-то хорошо - параллельно с вполне себе идеями сочувствия и толерантности роняет в психику семена садомазохизма и может породить довольно болезненное желание любым путём сделаться иным, стать аутсайдером. В этом плане Андерсен - покровитель всех готов . Он пишет о том, что только аутсайдер представляет истинную ценность. Только через отчуждение, через травлю, через уход личность может добиться кардинального изменения, перехода на другой уровень бытия.
По сути, для этого нужно страдание. Ничто не происходит без боли. Если же доводить эту мысль до конца, то инициация не может произойти без смерти.
Вот Дюймовочка проходит классическую инициацию. Из мира детства её забирает Жаба – Пропп подчёркивает тот факт, что отвозят дочек в лес или отправляют сыновей на невыполнимые задания, как правило, отцы, в крайнем случае злые мачехи, которые, по Проппу, являются позднейшим наслоением-оправданием. Так или иначе, это должны быть родственники. И Жаба уже считает Дюймовочку своей роднёй – невесткой.
Она приносит похищенную героиню к заболоченному ручью – а надо сказать, что Дюймовочка уже готовилась к этому испытанию, так как дома плавала в цветочном лепестке по блюду. Встреча со стихией воды неминуемо должна была произойти, только уже не в «домашнем» варианте, а в диком, опасном.
Два раза в сказке появляются активные свахи, которые силком тащат Дюймовочку под венец – Жаба и Полевая Мышь. Зачем это нужно Мыши, не очень понятно, а вот Жаба старается ради своего сынка, который подан автором фактически как слабоумный. От жениха героиню спасает классический герой-помощник – рыбка, – и на листе кувшинки Дюймовочка стремительно уплывает от жаб. Тут происходит её встреча с мотыльком, на которого она набрасывает свой пояс, чтоб он вёз её дальше. Этот мотылёк , который спустился к кувшинке, пленённый красотой Дюймовочки, – предвестие её встречи с Принцем, таким же крылатым и красивым, как мотылёк. И, может быть, он и отвёз бы её в страну эльфов, кто знает, но героиню похищает Жук – и неудивительно, что Дюймовочка горюет об оставленном мотыльке.
От Жука она не особенно спешила сбегать – это совсем не та история, что с жабами и позднее с Кротом. Женихи Дюймовочки от раза к разу всё деспотичней: жаб находится в подчинении у своей матери, а Крот уже хозяин подземного мира. Жук стоит посредине – эдакий обаятельный донжуан. Конечно, я не могу воспринимать его в отрыве от гениального мультфильма по сценарию Эрдмана («Я дж-ж-жентльмен и буду ж-ж-ж… ж-ждать, сколько вы поже-желаете!»), но он и в сказке таков – похитил девушку, усадил на самый большой лист, напоил нектаром, наговорил комплиментов… Однако он тоже на проверку очень слабохарактерен. Все мужчины в сказке оказывается от кого-то зависимы – от матери ли, от других ли майских жуков… кроме, пожалуй, Крота, отношения которого с Мышью всё-таки нельзя назвать зависимостью. Это случай «Он не слушает никого, кроме Людмилы Сильвестровны» – Крот общается в принципе только с Мышью и доверяет ей, как никому другому (как никому другому «в кадре», конечно, но если никого другого в кадре нет, то это тоже кое о чём говорит).
Но прежде чем встретиться с ним, Дюймовочка славно живёт на природе, питается цветочным нектаром (как и полагается проходящему инициацию, она живёт в полном одиночестве в лесу), но оглянуться не успела – уж зима катит в глаза. Только окоченев от холода и два дня проголодав, Дюймовочка находит нору Полевой Мыши – хотя, казалось бы, прожила целое лето не так уж далеко от неё. По сути, спуск в нору – это спуск в подземное царство, иными словами, Дюймовочка умирает.
И пробует еду мира мёртвых – ах, а ведь все сказки запрещают это делать!
Наконец-то дошло до главного! Впервые Дюймовочка постучала в дверь сама – никто её не похищал, решение было самостоятельным. Вообще история обретает совсем другой тон оттого, что у персонажей появляется время. Вернее сказать, время здесь остановилось, потому что все предыдущие приключения Дюймовочка пережила чуть ли не за один день (это при том, кстати, что мотылёк привёз её «за границу», как гласит перевод Ганзен – in Ausland в немецком переводе). Сколько бы ни прошло времени, возникает ощущение чудовищной скорости, а вот под землёй – никакой спешки. Крот успел влюбиться в Дюймовочку, послушав её песенки – такое тоже впервые происходит. Но, главное, Ласточка лежит под землёй, будучи закопанной кем-то (по предположению Крота). То есть она уже умерла, если её похоронили. Даже если она не совсем замёрзла – она неминуемо должна была задохнуться. И уж как минимум, она лежит в могиле. Так же, как и Дюймовочка.
И поэтому героиня способна спасти Ласточку – потому что находится на одном с ней уровне, но она-то обласкана подземным начальством, в неё влюблён местный мини-Аид, Крот (то, что Дюймовочка очень похожа на Персефону – и связь её с цветами, и похищения – даже пояснять не нужно).
И она абсолютная Персефона в том плане, что «её не выпускают на солнышко», и она послушно начинает ткать приданое, когда выясняется, что «скучный сосед в бархатной шубе посватался за девочку». И нужно было решиться на бунт, на побег, чтобы суметь попасть в страну эльфов. Дюймовочка проявила определённую смелость, ухаживая за Ласточкой, но от неё требовалась предельная для неё храбрость, рывок, чтобы оказаться в другом пространстве и получить, наконец, в мужья равного себе.
Ведь дело ж не в том, что не практикуйте, дети, межвидовое скрещивание, и не в том, что жабы – мещане, а крот – богач-аристократ (почему-то после того, как я залезла в перевод Ганзен, он стал у меня ассоциироваться с Карениным). Дюймовочка слабая, она не выдержала бы и десятой доли того, что вытерпел Гадкий Утёнок (мальчикам всегда тяжелее), но она прыгнула выше головы на своём уровне. Она умерла и воскресла из мёртвых.
О чём я, собственно, говорила в начале – только страдавший может взлететь. Только в определённом смысле слова умерший человек может выкормить себе ласточку. По крайней мере, у Андерсена, героям которого никогда ничто не даётся просто так.

@темы: литература, мифология