Продолжение сумбурных мифологических штудий

[links-2-3-4]

Травматик вчера был полечен просмотром «Холодного лета 53-его». Меня в принципе лечит хорошая фактура, когда есть вода, земля, небо, а от лесов мне хочется выть и нестись галопом, и, надо заметить, так офигенно подавать фактуру очень мало кто умеет. Два моих фаворита в этом плане – это «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» и вот «Холодное лето». Кстати сказать, и там, и там в наличии достаточно много леса, вполне явственно показанного как царство мёртвых.
Собственно говоря, в «Холодном лете» архетип на архетипе сидит и архетипом погоняет. Не знаю, насколько сознательно это было сделано, но в любом случае главные образы настолько полны и наполнены, настолько ярки и как бы сфокусированы, что в них уже в любом случае начинает проявляться что-то извечное, то, что скрывается под наносным, сюжетным и временным.

Здесь вечное озеро, вечный лес. Вся пальба, вся эта история с бандитами – не боевик, а нечто такое же значительное, как валуны на берегу и зелёная трава под холодным небом. И финальный эпизод в Городе поражает по сравнению с тем, что было на озере – потому что кажется таким слабым, хлипким, людьми придуманным. И оправдания, и страх узнать, что случилось с отцом семьи, которого «взяли», и вся эта шелуха… Только встреча двух людей с одинаковыми лагерными чемоданчиками – людей из другого мира, которые видели смерть.
Смерть здесь присутствует не только в виде убитых персонажей и общей «мокрой» канвы сюжета. Жизнь в пространстве фильма настолько яркая, сочна, здесь такая рыба! – что и смерть поневоле ощущается ярче. Всё здесь – сплошная вода и земля, и люди такие же, коренастые и рыхлые, принадлежащие воде и земле; рядом с этим тем ощутимее сухость леса, с его лишайниками, с его торчащими ветками, с его сухостоем. И Лузга – плоть от плоти леса, он по физике и фактуре отличается от жителей деревни. Он сухой, в нём не вода и земля, а огонь. У него волчья пластика, да и это есть волк, и по образу – потрёпанный матёрый зверь в рваном свитере, чуждый тому мирному пространству, где он находится, – и по роли в сюжете – это классический Серый Волк. Он спит до той поры, когда он действительно понадобился, когда пришла стая бешеных собак. Хотя, справедливости ради, глава шайки, Барон, несмотря на собачью кличку (почему-то именно немецких овчарок чаще всего называют Баронами и ещё Графами), тоже несёт в себе эту волчью природу. Практически не показанная зрителю финальная схватка двух зверей в воде озера неминуемо должна была произойти; а к финалу всё лучше видно, кто на что способен, кто что собой представляет. Продлись действие ещё немного, и Лузга оброс бы серой шерстью и ощерился, а его глазам с сужеными зрачками до полной волчьести нужно было бы посветлеть совсем немного. И Барон перед смертью показывает звериную природу. И немая тётка – архетипическая Мать, вечная, неубиваемая и страдающая; сама идея сделать этот персонаж немым гениальна. Она единственная осмеливается кричать – но её никто не слышит.
К слову, мужское начало, причём в самых разных аспектах, показано вполне наглядно; но женское здесь просто неописуемо. Немая и её дочка Шура – Деметра и Персефона как они есть, Мать и Девушка. Мать – одновременно очень конкретная, с индивидуальными чертами, но (вот за что я люблю это кино, это и есть настоящее искусство) поднятая до уровня обобщения, до, если хотите, матери-России, воплощённое даже не вечно женственное, а вечно бабье, не бабье-ноющее, а бабье – сильное и любящее, и тоже почти что животное. Медведица, корова…
А если уж здесь есть девушка – то это Дитя, это такой уровень невинности, который настоящая-то девочка-подросток не передаст; у актрисы потрясающая фактура, в сочетании с северной природой дающее просто сногсшибательный эффект, но и игра на уровне, внушающем сильное уважение. Пухленькое, путающееся в своих ногах смешливое существо, обладающее непрошибаемой наивностью, от которой только руками развести – ну, или попытаться изнасиловать, ведь это же Персефона. Я с первого просмотра, который был относительно давно, помнила, что в финале, когда вроде бы уже всё закончилось, кого-то убьют, и примерно на середине фильм поняла, что убьют, конечно, девочку; уже когда смотришь на неё, стоящую в коротеньком дурацком платьице на камнях берега, с белыми волосами, треплющимися на ветру, понимаешь, что она умрёт.
Хочется философски обобщить, что любая девушка обречена на достаточно раннюю смерть – потом это уже женщина, это другой персонаж, – даже если не произойдёт убийства или фатальной болезни (а почему бы ещё все писатели мира так любили умирающих юных героинь!).
А здесь, в окружении рыхлых водяных людей, она наверняка обречена; она и сама, конечно от земли и воды, очень человеческая (хотя, если бы нужно было изобразить нимфу Карелии, нимфа бы выглядела вот такой), но у неё особая роль. И все эти слабаки, поддавшиеся бандитам – Боже мой, ведь это же так по-человечески оправданно, и так жаль старика, кричащего в рупор подходящим вразвалочку чужакам, что он запрещает всходить на государственную пристань, – но они люди, и люди, прямо скажем, не поражающие нравственностью поведения, и рядом с персонажами, выросшими до архетипов, до вечных образов, они уже вызывают дрожь омерзения. И, безусловно, это они прямо виновны в гибели Шуры. Тут двух мнений быть не может. В том числе – потому что когда находишься в сером лесу, не надо пытаться следовать придуманным формальностям, надо выполнять реальные законы. Например, пытаться спасти и сохранить невинных. Хотя… у Шуры был практически свой Серый Волк, который именно из-за неё порвал всю эту шайку – и что же, девушка всё равно должна умереть...
Думая об образах матери и дочери, я заметила, что, вроде бы, не хватает Старухи (которой везде полагается быть третьей ). Ан нет, есть она – та бабка, что пришла к Зотову за керосинчиком, и через которую тот попытался передать записку милиционеру – что в доме бандиты. Казалось бы, сейчас, сейчас ситуация повернётся по-другому, но тут – такой ненавязчиво показанный кадр: старуха, привязывает получше козу, отчитывает её, берёт бутыль, к которой прикреплена тайком переданная записка – и смахивает бумажку, потому что ей нести так бутыль неудобно. Я тебя знаю, маска! Вот она, Смерть – воплощённая случайность. А в случайности – судьба, так же, как в окнах избушки слабо отражаются волны озера, которое в итоге поглотит всех.