Также читаю рассказы Дафны дю Морье. Это по её рассказу Хичкок снял фильм "Птицы" (кажется, у нас с Хичкоком был, хе-хе, схожий вкус, потому что Роберта Блоха (автора "Психо") я тоже нежно люблю).
Разумеется, оный Хичкок зря лит.основу не выбирал. Он искал самое театральное и киношное — не в плане эффектности сюжета, а в плане мышления. А что будет, если поступить со зрителем/читателем вот так? А что будет, если создадутся такие обстоятельства? Ведь это всегда такая игра. Игрушечный поезд едет, а сейчас я положу на рельсы куклу Барби.
Так вот и дю Морье поступает. Всё как обычно/всё как в жизни, только давайте сделаем маленькое такое допущение. Например, что вам захотелось убить человека. Или что вы начали видеть вместо человеческих лиц звериные морды. Или что птицы стали нападать на людей.
Ага, часто это допущение из области фантастики. Такие рассказы, признаться, мне понравились больше всего, потому что там острее видно... всё. Человеческая натура, человеческие реакции. Такие естественные, такие глупые.
Никогда не верят до последнего. Мозг всегда сопротивляется. Ничего с нами не произойдёт, не лезьте в мой уютный мирок. Так происходит в "Птицах" — и самым здравым человеком оказывается тот, кто прошёл войну и поэтому вполне объяснимо параноит. Многие герои дю Морье параноят, но совсем иначе: у Хокена это взгляд человека. привыкшего к опасности, а у других чаще всего это защитная реакция: не было ничего, это розыгрыш, враги, интервенты, жулики, всё что угодно, но это неправда.
Иногда вполне нефантастичные жизненные обстоятельства причудливо меняют взгляд на мир, как какое-то кривое стёклышко. И чаще всего через это стёклышко мы смотрим из-за плеча весьма обыденных людей. И чаще всего — поэтому я захотела написать о Морье после "Онегина" — ничего нельзя изменить. Никто ничего не поймёт. Особенно болезненно это в рассказе "Доля секунды". Такой вроде бы Рип ван Викль: тётеньку чуть не задавил автомобиль — хась! — и она на том же месте двадцать лет спустя. Но в новелле Ирвинга в какой-то момент герой понимает, что прошло много времени. А тут никто ничего не понимает, и дочь героини её не узнает, и героиня не узнаёт дочь... и всё тот же автомобиль в финале и промелькнувшая фраза о том, что моя-де мать погибла в автокатастрофе. Героиня ещё и была мертва уже в начале рассказа. Вот она, та доля секунды, в течение которой проносится вся жизнь перед глазами — увидеть будущее, узнать, что оно безрадостно, и что ты ничего не можешь исправить. И даже не поймёшь, что надо что-то исправлять.
Так вот, возвращаясь к игре. Когда какая-то деталь дополняет обыденную картину и меняет её до неузнаваемости одним-единственным штрихом — это театр абсурда, но, как известно, абсурд до сих пор является наиболее адекватным способом отображения реальности. Жизнь, она такая, странная. Но большинство людей привыкли к этому и не могут мыслить творчески, как и герои дю Морье. Поэтому героиня, увидевшая людей такими, какие они есть (так средневеково-аллегорически — в виде животных), с готовностью забудет о том, что её любимый муж — ястреб, а очаровавшая красавица-медсестра — змея. И она умрёт, потому что эти двое убьют её. Да и Хокена вряд ли спасут его навыки и настороженность — птицы его заклюют, рано или поздно, и сперва они заклюют всю его семью. Мир дю Морье не только детально прописанный, очень обыденный и фантастичный, он ещё и порядком жестокий, что делает её столь адекватной. В этом плане Роберт Блох, с которого мы тут начали, куда как мягче. Дело даже не в том, что у него зло иногда бывает наказано, а в том, что у него общий дух не настолько адекватен, абсурден и дисциплинирован. Дю Морье, в связи с бытописанием у которой мне порой вспоминался Чехов, такой вот доктор, который "приметы агонии заносит в журнал". В писателе и любом другом художнике всегда есть не только детская любовь к игре — а давай ты колдунья! а давай яблоня это привидение! а давай у людей звериные головы, чур, я буду кошка! — а и детская безжалостность, отстранённость от страданий, позволяющая интересоваться ими. Каждый писатель ещё и сострадает своим героям другой половиной своего существа, но Морье больше подчинена этой стихии эксперимента. Который она ставит, разумеется, и над читателем тоже.