Я только подохренел слегка, а так я совершенно спокоен (с)
Интересно эта тема подаётся у Рэя Брэдбери. Дело даже не только в подтрунивании над шаблоном - "деве" девяносто лет, а Смерть " в черной одежде, с белым-белым лицом" предстаёт смуглым юношей в неестественно белом костюме (в свою очередь, рассказ Брэдбери простебал очаровательный комикс "Смерть и дева", тоже на нашу тематику, которому смело можно отдать титул самого позитивного произведения на этот сюжет). Дело в том, как мотивируется сам приход смерти. Старушка говорит об этом в духе песни, сказки или пословицы (в таком ключе выстроена и вся сказка):
"Если я выйду, ты схватишь меня и упрячешь в холодок, в тёмный уголок, под дерновое одеяльце".
Эту метафору укладывания в могилу Смерть понимает абсолютно буквально:
"Милая девушка, я хочу спать с тобой".
И процесс умирания - да ведь это вообще свойственно нашему мотиву! - подаётся не как кара или месть, как на тех же "Плясках Смерти", а как овладение. И судьба трупа - не стать "пищей волков" (как в скандинавских сагах) и не разлагаться (как трактовало Средневековье после великой чумы: "Ты станешь гниющим трупом. Почему ты раздут от гордыни?"), а соединиться с персонифицированной Смертью в жутковатом подобии любовного акта. В случае Рэя Бредбери можно говорить даже о брачном союзе, о чём-то священном - Смерти возвращается её святость. Она (вернее, он) должна прийти, и должна победить, и тогда человек поймёт свою суть. В макабрических плясках этот брачный союз подавался как садистское насилие; в скелетах, оттаскивающих монашенок от алтарей и сгребающих деньги со стола купца, есть что-то ландскнехтское, разбойничье. Изнасилование в такой образ Смерти вписывается как нельзя лучше.
Кстати, на стыке этих двух схем и находится умыкание невесты-Персефоны в Аид - только здесь никого возвращения нет и быть не может.
"Если я выйду, ты схватишь меня и упрячешь в холодок, в тёмный уголок, под дерновое одеяльце".
Эту метафору укладывания в могилу Смерть понимает абсолютно буквально:
"Милая девушка, я хочу спать с тобой".
И процесс умирания - да ведь это вообще свойственно нашему мотиву! - подаётся не как кара или месть, как на тех же "Плясках Смерти", а как овладение. И судьба трупа - не стать "пищей волков" (как в скандинавских сагах) и не разлагаться (как трактовало Средневековье после великой чумы: "Ты станешь гниющим трупом. Почему ты раздут от гордыни?"), а соединиться с персонифицированной Смертью в жутковатом подобии любовного акта. В случае Рэя Бредбери можно говорить даже о брачном союзе, о чём-то священном - Смерти возвращается её святость. Она (вернее, он) должна прийти, и должна победить, и тогда человек поймёт свою суть. В макабрических плясках этот брачный союз подавался как садистское насилие; в скелетах, оттаскивающих монашенок от алтарей и сгребающих деньги со стола купца, есть что-то ландскнехтское, разбойничье. Изнасилование в такой образ Смерти вписывается как нельзя лучше.
Кстати, на стыке этих двух схем и находится умыкание невесты-Персефоны в Аид - только здесь никого возвращения нет и быть не может.
...и тут мы снова встречаемся с Гастоном Леру, который не был гением слова, но был всё-таки очень хорошим писателем
А Фантом Оперы - это очень Девушка и Смерть, да!
Ага, жто очень Девушка и Смерть, и именно в такой трактовке.
Именно в трактовке как у Брэдбери?
Так да. Тебе не кажется? (Хотя, наверное, это только от книжки остаётся такое.)