Я только подохренел слегка, а так я совершенно спокоен (с)
Сначала сугубо личное: главной мыслью после просмотра было «Полный абзац». Постановка Пи мне в целом понравилась больше, в первую очередь из-за Гофмана, который здесь мне был очень несимпатичен, и из-за Музы, которую здесь было очень жаль, но которая там мне ближе. Злодеев люблю и там, и тут, но здесь меня шокировал встрёпанный безумный учёный Коппелиус, который кушал глазки из банки с довольным видом.
Теперь о высоком.
Место действия одно – это комната Гофмана, где он живёт и сочиняет. Здесь жуткий бардак, место это – проходной двор, мебели никакой, кроме длинного стола, остатка былой роскоши, словом, мерзость запустения. Наркоману и алкоголику Гофману всё равно, пришёл ли к нему Линдорф, пришла или ушла Муза; это уже совершенно деградировавший человек. Если сейчас Линдорф может хоть на стол вскочить и прокричать ему свою арию, может тростью в него тыкать и письмо читать прямо над ухом, то когда-то он, очевидно, поразил его, писателя, воображение, раз уж во все злодеи в его повестях похожи на Линдорфа.
Сказочные события происходят не столько в голове Гофмана, сколько, скажем так, в голове его читателей – рассказывая сказку об Олимпии, он меняет пространство вокруг силой своего воображения, и Муза (будем считать, что это имя его подруги) ходит по лаборатории Спацалани, с восхищением оглядываясь. История получилась мрачноватая, но захватывающая; по молодости Гофман любил карикатурные образы, вот и вёл в сюжет Линдорфа в виде Коппелиуса. Автор, конечно, знал, чем всё закончится – ведь он снимал очки, пока Олимпия пела, то есть мог видеть, кто она на самом деле. Ну, увлёкся немного своей сказкой по мотивам «Франкештейна»…
Муза тогда ревниво и несколько насмешливо относилась к творчеству Гофмана. Однако потом она и сама увлеклась его сказками. Сочиняя «Антонию», он смешит её, придумав слугу Франца, а что касается Антонии, то Муза не любит её даже как персонажа, но жалеет. Ведь Антония умрёт в конце повести, это понятно читателю сразу. Но тут в сюжет вторгается доктор Миракль, персонаж, совершено не слушающийся Гофмана.
В этой повести Гофман заметно вырос как писатель, образы его куда более живые и объёмные. Он и сам увлекается ими, куда сильнее, чем это было с «Олимпией». Он отдаёт им собственные интонации: и Антония, и советник Креспель повторяют его слова и музыкальные фразы (ну да, ведь это есть и в самой музыке оперы!). Обстановка стала из реалистичной, овеществлённой (как это было в первой повести), символичной, таинственной – дерево со скрипками на нём, закрытый тканью портрет… Однако то ли вместе с мастерством Гофмана, то ли вопреки ему, образ Линдорфа стал сильнее и действует независимо от воли писателя. Возможно, потому, что писатель не сам его придумал, а взял более-менее из жизни.
Итак, Гофман и Креспель поют дуэтом, а Миракль говорит своё; более того, он контролирует других персонажей Гофмана! Он буквально управляет Антонией, как марионеткой. После ухода доктора Гофман обращается к ней, мучимый угрызениями совести: извини, что я тебя такой придумал, с такими предлагаемыми обстоятельствами. Муза переживает из-за всего этого вдвойне: во-первых, вон как бедный Гофман мучится из-за собственного персонажа, а, во-вторых, Музу одолевает ревность. А Антония льнёт к вышедшему из камина доктору Мираклю, как к новому автору. И – кульминационный момент! На сцену входит персонаж, созданный самим Мираклем. Мать Антонии, между прочим, «оформлена» в тех же тонах, что и Миракль. И далее Миракль убивает героиню Гофмана без всякого участия автора.
Третий акт показывает нам упадок художника. Никакой обстановки, никакой атмосферы, только туман и какие-то бредовые тени, порождения больной фантазии Гофмана. Всех деталей – луна и въехавшая на сцену гондола. Жуткие, неестественные фигуры, увивающиеся вокруг Гофмана и Музы – его смутные мечты. В том числе его фантазии об убийстве – некая фигура с ранами на спине появляется на сцене сразу же, когда ещё и о Шлемиле-то речи не идёт. Что-то неразборчиво развратное, венчающееся появлением готической Джульетты. Дапертутто в этой толпе видений совершено чужой – он не вымысел Гофмана, а некая самостоятельная сила, сила, управляющая миром Гофмана. Сам Гофман над собственными фантазиями никакой власти уже не имеет – тени надвигаются на него, требуя отдать отражение. Это и происходит: тот, кто изначально участвовал в этом в качестве карикатуры, в финале отнимает у автора душу.
А зачем, спрашивается, всё это было нужно Линдорфу? Зачем вертеть чужими персонажами, делать писателю гадости внутри его произведений? Ответ нащупывается в финале третьего акта, когда Дапертутто пытается утешить Музу, и в собственно финале, когда приходит Стелла – в белом платье и чёрном плаще поверх него, то есть одетая так же, как Муза. Вот чего хотел Линдорф, вот какой дивы добивался – Музы! Скажу больше, Муза – и есть настоящая Стелла (в том смысле, что это две ипостасти одного и того же). Таким образом, перед нами «Моцарт и Сальери» в развёрнутом виде. И ведь он её действительно получает.
Потому что Гофман больше не может писать. После бредовой «Джульетты» он ничего не создал. Он потерял вдохновение, и ещё обвиняет в этом подругу. Он и потерял любовь, и разложился как личность. Вдохновение уходит от него под руку с Линдорфом, переступив через авторский труп, а любимая уходит, видя, что того, кого она любила, здесь больше нет. И Гофман умирает. Если он не умер на месте от передозировки (ведь он ещё в начале укололся дважды и с небольшими промежутками), то он умрёт в скором времени. Так или иначе, как писатель и как личность он больше не существует.
Теперь о высоком.
Место действия одно – это комната Гофмана, где он живёт и сочиняет. Здесь жуткий бардак, место это – проходной двор, мебели никакой, кроме длинного стола, остатка былой роскоши, словом, мерзость запустения. Наркоману и алкоголику Гофману всё равно, пришёл ли к нему Линдорф, пришла или ушла Муза; это уже совершенно деградировавший человек. Если сейчас Линдорф может хоть на стол вскочить и прокричать ему свою арию, может тростью в него тыкать и письмо читать прямо над ухом, то когда-то он, очевидно, поразил его, писателя, воображение, раз уж во все злодеи в его повестях похожи на Линдорфа.
Сказочные события происходят не столько в голове Гофмана, сколько, скажем так, в голове его читателей – рассказывая сказку об Олимпии, он меняет пространство вокруг силой своего воображения, и Муза (будем считать, что это имя его подруги) ходит по лаборатории Спацалани, с восхищением оглядываясь. История получилась мрачноватая, но захватывающая; по молодости Гофман любил карикатурные образы, вот и вёл в сюжет Линдорфа в виде Коппелиуса. Автор, конечно, знал, чем всё закончится – ведь он снимал очки, пока Олимпия пела, то есть мог видеть, кто она на самом деле. Ну, увлёкся немного своей сказкой по мотивам «Франкештейна»…
Муза тогда ревниво и несколько насмешливо относилась к творчеству Гофмана. Однако потом она и сама увлеклась его сказками. Сочиняя «Антонию», он смешит её, придумав слугу Франца, а что касается Антонии, то Муза не любит её даже как персонажа, но жалеет. Ведь Антония умрёт в конце повести, это понятно читателю сразу. Но тут в сюжет вторгается доктор Миракль, персонаж, совершено не слушающийся Гофмана.
В этой повести Гофман заметно вырос как писатель, образы его куда более живые и объёмные. Он и сам увлекается ими, куда сильнее, чем это было с «Олимпией». Он отдаёт им собственные интонации: и Антония, и советник Креспель повторяют его слова и музыкальные фразы (ну да, ведь это есть и в самой музыке оперы!). Обстановка стала из реалистичной, овеществлённой (как это было в первой повести), символичной, таинственной – дерево со скрипками на нём, закрытый тканью портрет… Однако то ли вместе с мастерством Гофмана, то ли вопреки ему, образ Линдорфа стал сильнее и действует независимо от воли писателя. Возможно, потому, что писатель не сам его придумал, а взял более-менее из жизни.
Итак, Гофман и Креспель поют дуэтом, а Миракль говорит своё; более того, он контролирует других персонажей Гофмана! Он буквально управляет Антонией, как марионеткой. После ухода доктора Гофман обращается к ней, мучимый угрызениями совести: извини, что я тебя такой придумал, с такими предлагаемыми обстоятельствами. Муза переживает из-за всего этого вдвойне: во-первых, вон как бедный Гофман мучится из-за собственного персонажа, а, во-вторых, Музу одолевает ревность. А Антония льнёт к вышедшему из камина доктору Мираклю, как к новому автору. И – кульминационный момент! На сцену входит персонаж, созданный самим Мираклем. Мать Антонии, между прочим, «оформлена» в тех же тонах, что и Миракль. И далее Миракль убивает героиню Гофмана без всякого участия автора.
Третий акт показывает нам упадок художника. Никакой обстановки, никакой атмосферы, только туман и какие-то бредовые тени, порождения больной фантазии Гофмана. Всех деталей – луна и въехавшая на сцену гондола. Жуткие, неестественные фигуры, увивающиеся вокруг Гофмана и Музы – его смутные мечты. В том числе его фантазии об убийстве – некая фигура с ранами на спине появляется на сцене сразу же, когда ещё и о Шлемиле-то речи не идёт. Что-то неразборчиво развратное, венчающееся появлением готической Джульетты. Дапертутто в этой толпе видений совершено чужой – он не вымысел Гофмана, а некая самостоятельная сила, сила, управляющая миром Гофмана. Сам Гофман над собственными фантазиями никакой власти уже не имеет – тени надвигаются на него, требуя отдать отражение. Это и происходит: тот, кто изначально участвовал в этом в качестве карикатуры, в финале отнимает у автора душу.
А зачем, спрашивается, всё это было нужно Линдорфу? Зачем вертеть чужими персонажами, делать писателю гадости внутри его произведений? Ответ нащупывается в финале третьего акта, когда Дапертутто пытается утешить Музу, и в собственно финале, когда приходит Стелла – в белом платье и чёрном плаще поверх него, то есть одетая так же, как Муза. Вот чего хотел Линдорф, вот какой дивы добивался – Музы! Скажу больше, Муза – и есть настоящая Стелла (в том смысле, что это две ипостасти одного и того же). Таким образом, перед нами «Моцарт и Сальери» в развёрнутом виде. И ведь он её действительно получает.
Потому что Гофман больше не может писать. После бредовой «Джульетты» он ничего не создал. Он потерял вдохновение, и ещё обвиняет в этом подругу. Он и потерял любовь, и разложился как личность. Вдохновение уходит от него под руку с Линдорфом, переступив через авторский труп, а любимая уходит, видя, что того, кого она любила, здесь больше нет. И Гофман умирает. Если он не умер на месте от передозировки (ведь он ещё в начале укололся дважды и с небольшими промежутками), то он умрёт в скором времени. Так или иначе, как писатель и как личность он больше не существует.