Я только подохренел слегка, а так я совершенно спокоен (с)
Карсен оказался, как я понимаю, в своём репертуаре – всё действие у него происходит в театре. Пролог и эпилог – за кулисами, первый акт частично в бутафорском цехе, частично на сцене, второй акт – в оркестровой яме, а третий тоже на сцене, но только развёрнутой в другую сторону. Гофман меня поразил – всё тот же персонаж в исполнении того же Шикова, а сколько разницы. С этим милым, трогательным Гофманом не могло случиться ничего плохого – и, слава Богу, не случилось. К нему пришла Муза, вся в белом, с лирой, как полагается. Потом действие переместилось в реальный мир, и нам представили Линдорфа – он, очевидно, директор театра или чиновник из министерства культуры. Всё последующее действие показывает его в разных видах – сначала простым бутафором, изготовляющим глазки, потом сразу дирижёром, потом режиссёром. Соответственно, гадости он делает в рамках своей профессии – надевает на Гофмана очки (свои собственные!) и ломает куклу, дирижирует Антонией и, наконец, полностью ставит третий акт. Показателен финал третьего акта – Гофман пытается заглянуть в партитуру, но Дапертутто её отнимает: сюжет знаю только я!
Здесь подчёркнуто, что Гофман именно композитор (ага, над которым издевается гад-режиссёр, очень актуально). Композитор, а не поэт, или там либреттист – поэтому он сюжета и не знает.
С каждым разом злодею приходится задействовать всё больше усилий на то, чтобы Гофмана обидеть – в первый раз хватило и куклы, а в третий пришлось устраивать целый спектакль, – но с каждым разом он обретает всё большую власть над ним (как, впрочем, и полагается по сюжету). Гофман в этом поединке фактически один – Никлаус и Муза достаточно чётко разграничены, Никлаус как раз тоже оказывается марионеткой Дапертутто, Муза же появляется только в конце, чтобы утешить совсем было упавшего духом Гофмана. И Гофман, разумеется, проигрывает, потому что Линдорф с его чиновничьей физией – сама жестокая реальность во плоти, и у поэта шансов против него никаких. В общем, поэтому всё столкновение и происходит в театре, причём в оперном театре – в месте, где самая возвышенная поэзия встречается с самой будничной прозой.
Театральный буфет, в котором начинается основное действие – лучшее тому подтверждение. Артисты, кто в сценических костюмах, кто в джинсах и футболках, здесь же Герман – кажется, художник, и прочие служащие театра, собравшиеся, как будто, отпраздновать успех спектакля заранее, в антракте. Всё остальное действие и связано с «Доном Джованни», которого дают сегодня вечером. Гофман, очевидно, появился в театре ещё во время репетиций «Джованни», молодым и восторженным. Гости Спанцалани – массовка, репетирующая танцевальную сцену из спектакля, Никлаус берёт гитару со стола для реквизита и т.д. Никлаус здесь вообще не похож на женщину, тем более на любящую, равно как и Муза – дружественная утешительница. У них всё легко, а страсти разыгрываются вокруг Стеллы. Олимпия – это, как известно, всё та же Стелла; и здесь она появляется в наряде Стеллы. Олимпия демонстрирует безупречную вокальную технику. Антония – жаждущая славы, рвущаяся на сцену. Джульетта – уже признанная звезда. Одной из сторон Стелы является и мать Антонии, эдакий кладбищенский призрак, призрак славы. Я бы сказала даже: зловещий и притягательный дух сцены, влекущий Антонию-Стеллу. Этот призрак, в свою очередь, связан с Мираклем (имя в данном контексте обретает особый смысл; миракль – средневековый спектакль, мираж, чудо – зрелище). Миракль и Дапертутто качественно отличаются от Коппелиуса – рачительный Коппелиус выковыривает у сломанной куклы глазки, и весь он проявляется в этом, а во втором акте Миракль начинает управлять действием с помощью дирижёрской палочки. В третьем акте ему уже и палочки не нужно – он то из-за кулис Джульетте подсказывает, то из зала ожерелье ей показывает, то на сцене строит всех действующих лиц и реквизит им раздаёт.
Гофман ведётся на эту провокацию с самого начала. В первом акте его, кажется, впечатляют сами бутафорские чудеса, кукла, глазки, и всё прочее. Во втором акте он восхищён уже более чем-то более глубоким – чудом искусства, чудом музыки (как и любовь его к Антонии более, скажем так, духовная). А к третий акт – если говорить о любви Гофмана к Джульетте – это триумф похоти, а если говорить о театре – то «Иссушаемый любовью к Независимому Театру, прикованный теперь к нему, как жук к пробке, я вечерами ходил на спектакли». Ну, запил Гофман, конечно, не от любви к театру, а, скорее, от потери душевной свободы и самостоятельности. Любовь к театру сосредоточилась для него в Стелле. И, чтобы вылечиться от этой обсессии, ему нужно было, во-первых, всё рассказать и описать, и, во-вторых, полюбоваться на то, как его возлюбленная целуется с Линдорфом. И натура Гофмана оказалась очень живучей: едва придя в себя, он начал строчить, подбадриваемый Музой. В самом деле, если Муза есть, ничего больше не надо. И Гофман уходит с ней в сияющую дверь. Конец оказался на этот раз счастливый.
Здесь подчёркнуто, что Гофман именно композитор (ага, над которым издевается гад-режиссёр, очень актуально). Композитор, а не поэт, или там либреттист – поэтому он сюжета и не знает.
С каждым разом злодею приходится задействовать всё больше усилий на то, чтобы Гофмана обидеть – в первый раз хватило и куклы, а в третий пришлось устраивать целый спектакль, – но с каждым разом он обретает всё большую власть над ним (как, впрочем, и полагается по сюжету). Гофман в этом поединке фактически один – Никлаус и Муза достаточно чётко разграничены, Никлаус как раз тоже оказывается марионеткой Дапертутто, Муза же появляется только в конце, чтобы утешить совсем было упавшего духом Гофмана. И Гофман, разумеется, проигрывает, потому что Линдорф с его чиновничьей физией – сама жестокая реальность во плоти, и у поэта шансов против него никаких. В общем, поэтому всё столкновение и происходит в театре, причём в оперном театре – в месте, где самая возвышенная поэзия встречается с самой будничной прозой.
Театральный буфет, в котором начинается основное действие – лучшее тому подтверждение. Артисты, кто в сценических костюмах, кто в джинсах и футболках, здесь же Герман – кажется, художник, и прочие служащие театра, собравшиеся, как будто, отпраздновать успех спектакля заранее, в антракте. Всё остальное действие и связано с «Доном Джованни», которого дают сегодня вечером. Гофман, очевидно, появился в театре ещё во время репетиций «Джованни», молодым и восторженным. Гости Спанцалани – массовка, репетирующая танцевальную сцену из спектакля, Никлаус берёт гитару со стола для реквизита и т.д. Никлаус здесь вообще не похож на женщину, тем более на любящую, равно как и Муза – дружественная утешительница. У них всё легко, а страсти разыгрываются вокруг Стеллы. Олимпия – это, как известно, всё та же Стелла; и здесь она появляется в наряде Стеллы. Олимпия демонстрирует безупречную вокальную технику. Антония – жаждущая славы, рвущаяся на сцену. Джульетта – уже признанная звезда. Одной из сторон Стелы является и мать Антонии, эдакий кладбищенский призрак, призрак славы. Я бы сказала даже: зловещий и притягательный дух сцены, влекущий Антонию-Стеллу. Этот призрак, в свою очередь, связан с Мираклем (имя в данном контексте обретает особый смысл; миракль – средневековый спектакль, мираж, чудо – зрелище). Миракль и Дапертутто качественно отличаются от Коппелиуса – рачительный Коппелиус выковыривает у сломанной куклы глазки, и весь он проявляется в этом, а во втором акте Миракль начинает управлять действием с помощью дирижёрской палочки. В третьем акте ему уже и палочки не нужно – он то из-за кулис Джульетте подсказывает, то из зала ожерелье ей показывает, то на сцене строит всех действующих лиц и реквизит им раздаёт.
Гофман ведётся на эту провокацию с самого начала. В первом акте его, кажется, впечатляют сами бутафорские чудеса, кукла, глазки, и всё прочее. Во втором акте он восхищён уже более чем-то более глубоким – чудом искусства, чудом музыки (как и любовь его к Антонии более, скажем так, духовная). А к третий акт – если говорить о любви Гофмана к Джульетте – это триумф похоти, а если говорить о театре – то «Иссушаемый любовью к Независимому Театру, прикованный теперь к нему, как жук к пробке, я вечерами ходил на спектакли». Ну, запил Гофман, конечно, не от любви к театру, а, скорее, от потери душевной свободы и самостоятельности. Любовь к театру сосредоточилась для него в Стелле. И, чтобы вылечиться от этой обсессии, ему нужно было, во-первых, всё рассказать и описать, и, во-вторых, полюбоваться на то, как его возлюбленная целуется с Линдорфом. И натура Гофмана оказалась очень живучей: едва придя в себя, он начал строчить, подбадриваемый Музой. В самом деле, если Муза есть, ничего больше не надо. И Гофман уходит с ней в сияющую дверь. Конец оказался на этот раз счастливый.