Я только подохренел слегка, а так я совершенно спокоен (с)
Девятое и десятое число оказались у меня какими-то днями «Турандот», причём «пуччиниевские акции» прошли сперва в Москве, в Большом, потом в Твери. Первая вызвала у меня смесь ужаса и восхищения – гений композитора не смогло убить вообще ничто, ни певцы, ни режиссура (было красиво, но бессмысленно), ни накладки! А уже дома я уютно уселась с чаем и конфектами смотреть «Турандот» из Зальцбурга – режиссер Паунтни, художник Энгельс. С финалом Лучано Берио. Праздник состоялся в полной мере, тем более что со мной села смотреть сестра – и результат налицо: она, вообще равнодушная к опере (за исключением «Сказок Гофмана»), теперь наяривает «Турандот» Караяна! Человека, что называется, проняло.
Итак, два слова о спектакле.
Работа художника потрясающа. На сцене выстроен целый мир, и этот мир похож на одну большую камеру пыток,– лампы, как в тюрьме, и никогда не останавливающиеся шестерёнки, покрытые кровавой ржавчиной; жители этого технофэнтезийного Китая, с ножницами вместо рук, в клоунских шляпках, украшенных комично торчащими лезвиями, двигаются, как роботы. Крики «Крови, смерти!» и прочее подобное – не буйство толпы, а механический процесс. Никакого палача нет – только «самоходная» гильотина, шестерёнки и круги, на которых вращаются отрубленные головы. Жестокости первого акта выполнены с потрясающим натурализмом и одновременно наивностью: пенопластовые конечности в пятнах крови, замазанные красной краской глазницы кукольных голов. На этом фоне три министра-киборга смотрятся жутковато-симпатичными – пусть у них пила, гаечный ключ или электроды вместо левой руки, а на головах, украшенных пластиковыми кукольными волосами, тиски или целая дюжина очков, всё-таки они вполне живые. С садистским удовольствием отгрызают головы пряничным человечкам, весело поют «Прощай, любовь, прощайте, дети», – уж какие есть, но это чувства. Более того, министры мечтают ещё о чём-то! О народе Пекина этого никак нельзя сказать. Кажется, Турандот не может наиграться в игрушки, или весь этот город вместе с ней самой – творение какого-то мастера с больной фантазией. Император и Мандарин – тоже куклы, и их живые реакции, создаваемые удивительно простыми средствами и при неподвижных лицах, производят странное впечатление – куклы здесь живее людей (чего стоит хотя бы беззвучный хохот Мандарина вперед сценой загадок!). Роботы в первом акте, во втором пекинцы предстают то чёрными силуэтами на золотом фоне – эти клоунские фигуры и шестерни напоминают некий мрачный парк отдыха, – то и вовсе неподвижными надгробиями.
Если присмотреться, во втором акте на металлических стенах видны фотографии – из зала же, наверное, их и вовсе не видно. Лиц толком не разобрать, но понятно, что это обычные, настоящие люди. Не такими ли были жители Пекина до ужасной метаморфозы?
Калаф, Лю и Тимур не просто случайно оказались в городе – они попали в другой мир, словно герои фантастического романа, они, кажется, выдернуты какой-то силой прямо из дому, в чём были – Лю в летнем платье, Тимур в халате. Лю пытается навести уют, ставит столик, стулья, расстилает скатерть, – министры легко и между делом разрушают это последнее убежище. В этой до крайности враждебной обстановке Калаф с маниакальным упорством пытается пробиться к Турандот, невзирая ни на четвертованные тела, ни на министров с пилами, ни на страх и страдание своего отца и Лю. В каком-то смысле этот толстый дяденька должен стать победителем дракона.
И ему удаётся одолеть властительницу Пекина – огромная фигура с бесконечно длинным золотым шлейфом падает вниз, теряя царственные атрибуты. Она остаётся, стыдливо прикрываясь, в белом наряде с полосами крови, злобно бросается на Калафа, цепляется за мантию кукольного Императора, но поделать уже ничего не может. Огромная маска, из которой, как птенец из яйца, появлялась Турандот, разваливается пополам, и третий акт проходит на этих руинах былого величия принцессы. Здесь должна произойти с ней вторая метаморфоза – благодаря Лю.
Лю, которую едва не распяли на шестерне и не покромсали ножницами, спасает этот город и это скопище маленьких чудовищ, снимает проклятие своей смертью. Она знает, что делает и зачем; её самоубийство – это победа, поступок, продиктованный сознанием своей правоты и любовью – кажется, любовью не только к Калафу, но и к Турандот, и ко всем жителям Пекина.
Жертва Лю зримо меняет весь этот мир. Под мантией принцессы оказалось простое белое платье, такое, как у Лю. С министров свалились их пилы и гаечные ключи. Хор обретает человеческий облик. Этот символ, казалось бы, простой, как бревно, неожиданно трогает; и тихий, неспокойный финал Берио неожиданно даёт надежду куда большую, чем пафосно-радостный финал Альфано – вдруг и в самом деле веришь, что гибель Лю была не напрасна.
Итак, два слова о спектакле.
Работа художника потрясающа. На сцене выстроен целый мир, и этот мир похож на одну большую камеру пыток,– лампы, как в тюрьме, и никогда не останавливающиеся шестерёнки, покрытые кровавой ржавчиной; жители этого технофэнтезийного Китая, с ножницами вместо рук, в клоунских шляпках, украшенных комично торчащими лезвиями, двигаются, как роботы. Крики «Крови, смерти!» и прочее подобное – не буйство толпы, а механический процесс. Никакого палача нет – только «самоходная» гильотина, шестерёнки и круги, на которых вращаются отрубленные головы. Жестокости первого акта выполнены с потрясающим натурализмом и одновременно наивностью: пенопластовые конечности в пятнах крови, замазанные красной краской глазницы кукольных голов. На этом фоне три министра-киборга смотрятся жутковато-симпатичными – пусть у них пила, гаечный ключ или электроды вместо левой руки, а на головах, украшенных пластиковыми кукольными волосами, тиски или целая дюжина очков, всё-таки они вполне живые. С садистским удовольствием отгрызают головы пряничным человечкам, весело поют «Прощай, любовь, прощайте, дети», – уж какие есть, но это чувства. Более того, министры мечтают ещё о чём-то! О народе Пекина этого никак нельзя сказать. Кажется, Турандот не может наиграться в игрушки, или весь этот город вместе с ней самой – творение какого-то мастера с больной фантазией. Император и Мандарин – тоже куклы, и их живые реакции, создаваемые удивительно простыми средствами и при неподвижных лицах, производят странное впечатление – куклы здесь живее людей (чего стоит хотя бы беззвучный хохот Мандарина вперед сценой загадок!). Роботы в первом акте, во втором пекинцы предстают то чёрными силуэтами на золотом фоне – эти клоунские фигуры и шестерни напоминают некий мрачный парк отдыха, – то и вовсе неподвижными надгробиями.
Если присмотреться, во втором акте на металлических стенах видны фотографии – из зала же, наверное, их и вовсе не видно. Лиц толком не разобрать, но понятно, что это обычные, настоящие люди. Не такими ли были жители Пекина до ужасной метаморфозы?
Калаф, Лю и Тимур не просто случайно оказались в городе – они попали в другой мир, словно герои фантастического романа, они, кажется, выдернуты какой-то силой прямо из дому, в чём были – Лю в летнем платье, Тимур в халате. Лю пытается навести уют, ставит столик, стулья, расстилает скатерть, – министры легко и между делом разрушают это последнее убежище. В этой до крайности враждебной обстановке Калаф с маниакальным упорством пытается пробиться к Турандот, невзирая ни на четвертованные тела, ни на министров с пилами, ни на страх и страдание своего отца и Лю. В каком-то смысле этот толстый дяденька должен стать победителем дракона.
И ему удаётся одолеть властительницу Пекина – огромная фигура с бесконечно длинным золотым шлейфом падает вниз, теряя царственные атрибуты. Она остаётся, стыдливо прикрываясь, в белом наряде с полосами крови, злобно бросается на Калафа, цепляется за мантию кукольного Императора, но поделать уже ничего не может. Огромная маска, из которой, как птенец из яйца, появлялась Турандот, разваливается пополам, и третий акт проходит на этих руинах былого величия принцессы. Здесь должна произойти с ней вторая метаморфоза – благодаря Лю.
Лю, которую едва не распяли на шестерне и не покромсали ножницами, спасает этот город и это скопище маленьких чудовищ, снимает проклятие своей смертью. Она знает, что делает и зачем; её самоубийство – это победа, поступок, продиктованный сознанием своей правоты и любовью – кажется, любовью не только к Калафу, но и к Турандот, и ко всем жителям Пекина.
Жертва Лю зримо меняет весь этот мир. Под мантией принцессы оказалось простое белое платье, такое, как у Лю. С министров свалились их пилы и гаечные ключи. Хор обретает человеческий облик. Этот символ, казалось бы, простой, как бревно, неожиданно трогает; и тихий, неспокойный финал Берио неожиданно даёт надежду куда большую, чем пафосно-радостный финал Альфано – вдруг и в самом деле веришь, что гибель Лю была не напрасна.