Я только подохренел слегка, а так я совершенно спокоен (с)
Про просьбе Колорафурии (и просто потому что я люблю эту статью) - о переводе Песни о Нибелунгах
читать дальшеЗа последние годы в нашей стране опубликован целый ряд памятников средневековой литературы, либо вовсе до того неизвестных русскому читателю, либо выходивших очень давно, - они стали редкостью, а подчас и не удовлетворяют требованиям, которые ныне предъявляются к переводу художественного произведения. Многие тексты, не раз уже изданные, впервые стали доступны широкому читателю: "Библиотека всемирной литературы", в которую вошли многие из наиболее известных художественных творений западноевропейского Средневековья, составив несколько объемистых томов, имеет весьма внушительный тираж. Песни вагантов, рыцарский роман, поэзия трубадуров и миннезингеров, ирландские сказания, исландские саги, песни "Старшей Эдды", "Беовульъф", "Песнь о нибелунгах", "Песнь о Роланде", "Песнь о Сиде", Данте, Чосер - таков охват серии. Если прибавить к этому несколько томов из академических "Литературных памятников" и два тома "Памятников средневековой латинской литературы" (IV-IX вв. и X-XII вв.), то можно видеть, что сколь ни велики остающиеся пробелы, панорама средневековой словесности вырисовывается теперь куда более отчетливо, чем всего лишь несколько лет назад. При этом необходимо иметь в виду, что работа в области зарубежной средневековой филологии ведется горсточкой специалистов.
Таким образом, отечественный читатель получил возможность ближе познакомиться с литературой эпохи, остававшейся до самого последнего времени для него "темной". Темной в двух отношениях: во-первых, потому, что было очень мало известно о ее культуре, либо о ней существовали довольно односторонние, а потому превратные представления; во-вторых, потому "темной", что издавна повелось наклеивать ярлык "средневекового" на все отсталое и ретроградное и изображать средние века как "мрачную ночь", эпоху засилья мракобесия, умственной отсталости и т. п. Располагая многочисленными текстами первоклассных художественных творений этого периода, читающая публика сможет убедиться в исключительном разнообразии и богатстве средневековой культуры.
Но неспециалист нуждается здесь в помощи. Художественное творение далекой от нас эпохи вряд ли будет по достоинству оценено и понято правильно без разъяснений, комментариев, без сугубого внимания переводчика и издателя к специфике средневекового сознания, которое нашло свое выражение в памятнике, предлагаемом читателям, воспитанным на совершенно иной литературе. В произведениях средневековой словесности то и дело встречаются указания на образ жизни и обычаи, которые непривычны и потому непонятны сами по себе нынешней аудитории, - все это необходимо учесть и при переводе и при комментировании текста. Короче говоря, текст далекой от нас и во многом чуждой нам культуры нужно сделать доступным нашему восприятию. На страницах перевода средневекового поэтического или прозаического сочинения должна состояться наша "встреча" с человеком, который жил в Европе много веков тому назад. Эта "встреча" должна быть подготовлена. И, естественно, каждый переводчик так или иначе об этом заботится.
Так или иначе. Ибо ознакомление с новыми переводами позволяет констатировать по крайней мере два способа установления, "диалога" с людьми Средневековья. Первый состоит в том, что переводимый текст по возможности "облегчается" от всего непонятного, упрощается и тем самым делается более "похожим" на современное литературное произведение. Совершается эта процедура обычно из наилучших побуждений: для того, чтобы "приблизить древний текст к пониманию современного читателя". Действительно, трудность знакомства исчезает, - но за счет искажения облика далекого незнакомца, "подтягиваемого" до нашего современника. По существу же никакого "диалога" не происходит. Переводчик, идущий этим путем, не принимает во внимание того обстоятельства, что, обращаясь к средневековому тексту, он имеет дело, строго говоря, не с литературой, - во всяком случае не с литературой в современном понимании, - а с несравненно более обширной полифункциональной системой, в которой находили выражение и удовлетворение наряду с чисто эстетическими запросами, также и иные потребности человека, - от религиозных до бытовых (историография, теология, право, магия, наставления в хозяйственной деятельности и многое другое не были выделены из "художественной литературы" так, как это произошло при переходе к Новому времени).
Другой путь сближения с творцом средневекового художественного (как и любого иного) текста - попытка проникнуть в структуру его мысли, не жертвуя ее своеобразием. Переводчик, придерживающийся такого метода, неустанно следит за тем, чтобы в своем естественном стремлении сделать произведение удобочитаемым с точки зрения современных эстетических требований, вместе с тем по потерять из вида особенности словаря и словоупотребления в эпоху возникновения памятника литературы. Подобно тому как человек, отправляющийся в чужую страну, для того чтобы не попасть впросак, должен иметь представление об ее исторических судьбах и быте, о нравах ее населения, так и переводчик и комментатор обязаны ясно представлять себе реалии жизни, которые выразились в древнем или средневековом тексте, и донести их до читателя. Здесь потребны обширные специальные знания и немалые интеллектуальные усилия, но не очевидно ли, что именно таков единственно правильный способ проникновения в другую культуру? Напомню очень верные слова С. С. Аверинцева: общение с древним текстом и с древним его творцом есть "понимание "поверх барьеров" непонимания, предполагающее эти барьеры".
Проблема "общения" с другой культурой столь существенна, что мне хотелось бы обсудить ее более детально. Как это сделать? Можно выбрать примеры переводов разных памятников средневековой письменности и попытаться объяснить причины их удач и промахов. Но использование отрывочных примеров вряд ли убедительно. Наиболее продуктивным мне представляется "монографическое" рассмотрение перевода одного произведения, зато взятого в целом. Для этого я выбрал из всей массы новых переводов средневековых литературных памятников один - "Песнь о нибелунгах". Помимо моего личного интереса к этому произведению, такой выбор мне кажется оправданным по ряду причин. Песнь эта "представительна" для средневековой литературы. В окончательной редакции, которая имеется в нашем распоряжении и которой предшествовала многовековая история сказания о Зигфриде-Сигурде, бургундских королях и гуннском владыке Аттиле-Атли-Этцеле, "Песнь о нибелунгах" была создана в самом начале XIII в., т. е. в период наивысшего подъема средневековой культуры, в период, когда полностью выявились наиболее показательные для нее черты. "Песнь о нибелунгах" - рыцарская эпопея, запечатлевшая, наряду с общей средневековой картиной мира, кардинальные ценности жизпи аристократического общества Германии эпохи Штауфенов. Но поскольку в песни этой завершаются длительное развитие и сложные трансформации германского героического эпоса, то по ней можно проследить и важные черты эпического жанра вообще. Вместе с тем рыцарский эпос к XIII в. уже испытал разного рода воздействия: христианства (что достаточно отчетливо видно при сопоставлении "Песни о нибелунгах" с ее скандинавскими "сестрами" - песнями "Старшей Эдды", в которых фигурируют те же герои) и французской куртуазной поэзии, прошедшей через восприятие немецкого миннезанга. Довольно значительный объем песни позволил ее создателю вместить в нее очень разнообразное содержание; панорама жизни средневекового общества с присущими ему особенностями нашла на ее страницах привольное выражение.
При выборе именно "Песни о нибелунгах" для анализа проблемы "диалога" со средневековым автором и его культурной средой немалое значение имеет также и то обстоятельство, что новый перевод выполнен известным мастером своего дела Ю. Б. Корнеевым [1]. Я сказал "новый перевод", так как в прошлом веке М. И. Кудряшевым уже был создан перевод "Песни о нибелунгах" на русский язык [2]. Это дает возможность их сравнить.
Я заранее уведомляю, что анализ перевода "Песни о нибелунгах" буду производить исключительно с указанной выше точки зрения: в какой мере в переводе удалось воссоздать дух эпохи возникновения литературного произведения и познакомить русского читателя с жизнью людей, для которых эта песнь была не "литературным памятником", а актуальным выражением их идеалов, настроений и вкусов. Не будучи филологом, я воздержусь от суждений о чисто художественных достоинствах перевода [3].
В соответствии с этой задачей я хотел бы рассмотреть ряд понятий, центральных для средневекового миросозерцания и жизни феодального общества, - в той мере, в какой они нашли отражение в немецкой эпопее. Я имею в виду такие понятия, как "честь", "бог", "судьба", "любовь", "богатство", "свобода и несвобода", "верность господину", такие институты, как право, обычай, этикет, ритуал, - существенно проверить, удалось ли переводчику донести их смысл до читателя.
ОБЫЧАЙ, РИТУАЛ, ЭТИКЕТ
Начнем со средневековых обычаев. Феодализм возник в обществе, в котором письменность была слабо распространена и грамотные люди были наперечет. Не документ, а ритуал регулировал отношения между людьми. Обряд, жест, слово, формула, присяга играли огромную роль, - они придавали практическим действиям людей общезначимую и обязательную ценность. Социальный акт неизменно нуждался в зримом, ощутимом оформлении и приобретал реальность постольку, поскольку сопровождался ритуальным словом и поступком. Прием послов, посвящение в рыцари, пожалование феода, обмен подарками, заключение брачного союза, торговая сделка, передача имущества - все это и многое другое регулировалось этикетом. Предметы, которые применялись при выполнении ритуала, равно как и сопровождавшие его слова, жесты, имели определенное символическое значение. По справедливому выражению современного историка, Средневековье - это "мир жестов". С особенной неукоснительностью этикет соблюдался членами господствующего класса. Попятно, что и в рыцарской эпопее знаковая, символическая сторона жизни нашла широкое отражение.
Поэтому и при переводе "Песни о нибелунгах" символике, этикету следовало уделить должное внимание и по возможности точно его передать. К сожалению, далеко не во всех случаях это условие соблюдается.
Вот победитель саксов и датчан Зигфрид отпускает пленников на волю и просит Гунтера не брать с них выкупа, а ограничиться обещанием впредь воздерживаться от нападений. В подлиннике: "пусть в залог этого они [пленные короли] дадут вам руку" (строфа 315). Так и у старого переводчика М. И. Кудряшева. У Ю. Б. Корноева: "заставьте слово дать". Жест игнорируется, и напрасно.
Гунтер обещает Зигфриду выдать за него свою сестру Кримхильду, коль тот поможет ему в сватовстве к Брюнхильде: "Зигфрид, на! вот рука моя", верно переводит М. И. Кудряшев. "И в том тебе клянусь", переводит Ю. Б. Корнеев (строфа 334). Впоследствии Зигфрид напоминает Гунтеру об этом обещании и опять-таки ссылается на тот же жест (строфа 608), но и здесь Ю. Б. Корнеев ограничивается упоминанием слова, которое дал Гунтер, не замечая, что в тексте идет речь о жесте, без которого обещание не имело бы законной силы.
На другой день после первой брачной ночи, которую Гунтеру, потерпевшему поражение в схватке со своей молодой супругой, пришлось провести подвешенным па крюк, супруги являются в собор. Всеобщее ликование, "один виновник торжества скорбел и тосковал" (строфа 643). Но в оригинале прибавлено: "хотя в тот день он носил корону". Этим не стоило бы пренебрегать, хотя бы уже просто потому, что так значится в тексте поэмы. Но тут есть и другая причина: мало того что автор хотел подчеркнуть особую торжественность дня, он исходил из очевидного для своих современников убеждения, что ношение регалий государственной власти неизбежно повышало настроение, "веселило дух" монарха. Вспомним, что при первом появлении Гунтера в Изенштейне, когда Зигфрид, который прикидывается вассалом бургундского короля, ведет под уздцы его лошадь, "Гунтер словно вырос - так был он горд и рад, // Что взоры женские за ним в подобный миг следят" (строфа 396). Хотя он превосходно знает, что Зигфрид - не вассал его, эта видимость производит на него свое психологическое действие. Дело в том, что символический жест, ритуал обладал самостоятельной ценностью! Так и в данном случае: ношение короны должно было радовать Гунтера. Досадный пропуск.
В другом случае в новом переводе появляется клятва, которой на самом деле не давали. Речь идет о важной для понимания всей первой части "Песни о нибелунгах" сцены: ссоры королев. После того как Кримхильда публично бросила упрек Брюнхильде, что девственности ее лишил не муж ее Гунтер, а Зигфрид, и предъявила в доказательство принадлежавшие ей пояс и кольцо, которые у нее забрал Зигфрид в брачную ночь, оскорбленная Брюнхильда обратилась за защитой к мужу. Гунтер хорошо знает, что жена его обманута и что одолел ее не он, а нидерландец, но крайне заинтересован в том, чтобы истина не вышла наружу. Этим определяется его поведение в упомянутой сцене. Является Зигфрид и выражает готовность поклясться в том, что не рассказывал Кримхильде о лишении им Брюнхильды девственности. Гунтер согласен принять клятву, и Зигфрид уже подает ему руку для того, чтобы произнести ее [4], как Гунтер прерывает его со словами: "теперь мне хорошо известна ваша невиновность, вы чисты" (строфа 860). Но воспрепятствовав принесению очистительной клятвы, Гунтер не сумел отвлечь присутствующих от подозрения, что дело нечисто, и изумленные рыцари переглядываются между собой. Таким образом, можно было бы сказать, что дело прекращено лишь по форме, если б не приходилось иметь в виду, что формальный, т. е. ритуальный аспект правового акта составлял неотъемлемую и в высшей степени существенную его сторону.
В старом переводе все это передано точно. Но в перевод Ю. Б. Корнеева вкралась грубая и весьма досадная ошибка: его Зигфрид "поднял руку и смело клятву дал. // Тогда воскликнул Гунтер: "Теперь я увидал, // Что мне не причинили вы никакого зла"" и т. д. Переводчик не обратил внимания на то, что клятву произносили, подав руку тому, кто должен был ее принять, а не воздев десницу к небесам. Однако хуже то, что переводчик, в противоположность Гунтеру, вообще позволил Зигфриду присягнуть! После этого уже непонятно недоумение свидетелей: произнесенная клятва должна была бы его рассеять. К клятвам люди Средневековья относились чрезвычайно серьезно, ибо клятвопреступление считалось тяжким проступком, который мог повлечь за собой самые ужасные последствия (так было и у германцев языческой поры, и после принятия христианства, расценивавшего клятвопреступление как грех).
Неплохо было бы, если б и наш переводчик относился к местам в "Песни о нибелунгах", где речь идет о клятвах, более вдумчиво. После убийства Зигфрида Гернот, брат короля Гунтера, заверяет неутешного Зигмунда в своей невиновности. "Ведает бог на небесах, что я невиновен в смерти Зигфрида" (строфа 1097). Так это понял и старый переводчик. Но Ю. Б, Корнеев дает свою интерпретацию: "Пусть бог меня сразит, // Коль ведал я, что будет ваш смелый сын убит". Может показаться, что разница в выражениях несущественна. Но это не так. Призывать на свою голову кару господню мог только вполне уверенный в собственной невинности человек, но Гернот не таков. Он был осведомлен о плане убийства Зигфрида, выработанном и осуществленном Хагеном (см. строфу 865; здесь в переводе Ю. Б. Корнеева Гернот и его брат Ортвин превращены в прямых соучастников). Таким образом, столь сильное выражение, как приведенное выше, было невозможно в его устах; заявлять же, что он не повинен в смерти Зигфрида, т. е. не принимал непосредственного участия в его убийстве, Гернот мог, не слишком кривя душой.
Хорошо известно, сколь значительную роль играл в феодальном обществе церемониал. Обращение с гостем, прием, ему оказываемый, место, на которое его сажают, имели не меньшую знаковую функцию, чем другие стороны феодального этикета. Маркграф Бехларенский Рюдегер, выполняющий роль свата Этцеля, является в Вормс с предложением гуннского короля выдать за него вдовеющую Кримхильду. Посла принимают с большим почетом. Но все же король Гунтер в этой сцене ведет себя, в интерпретации Ю. Б. Корнеева, несколько странно. Забыв о своем королевском достоинстве, он говорит, что "сгорает желанием" узнать новости в краю гуннов (в оригинале: "не воздержусь от вопроса", строфа 1190); мало этого, он заверяет Рюдегера: "Вас самолично принимать считаю я за честь" (в подлиннике: "вам будет оказана вся подобающая честь", строфа 1192).
Прошло 13 лет, и Кримхильда добилась от Этцеля согласия пригласить ее братьев в гости. Гуннский монарх посылает в Вормс своих шпильманов Вербеля и Свеммеля. Послы прибывают к Гунтеру. Слуги, сам Хаген учтиво встречают их и ведут к королю. И здесь происходит скандальная, на мой взгляд, сцена: "Со спутниками Вербель был к трону подведен. // Через толпу героев с трудом пробрался он..." (строфа 1438).
Представьте себе такую картину: в королевских палатах, где бургундский монарх ожидает послов гуннского владыки, посланцам последнего приходится "с трудом" протискиваться сквозь толпу придворных. Что это - рыночная площадь или тронный зал?! Если послов действительно заставляют тереться и теряться в толпе, то наносят оскорбление государю, их пославшему. Почему бы не сказать, как в подлиннике: "королевский зал был полон"? [5] Но обилие людей в королевском зале не предполагает толчеи и давки, всякий знал свое место.
Степенности недостает в новом переводе и другим знатным особам. Нередко они суетятся, спешат, в них ничего не осталось от феодальной церемонности. Например, епископ Пассау, узнав о приближении Кримхильды со свитой, направляющейся в державу Этцеля, "помчался" ей навстречу (строфа 1296). В оригинале: "поспешил". Мелочь, казалось бы. Но "мчаться" на коне не подобает епископскому сану. Маркграфиня Готелинда, жена Рюдегера, ведет себя столь же несолидно: "Со свитого помчалась она во весь опор" (строфа 1305). Такое немотивированное ускорение движения знатных всадников и всадниц производит наш переводчик и в следующих строфах: они "летят" и "спешат", забыв о приличиях, требуемых церемониалом. Непонятно, кстати, почему Рюдегер был "взволнован глубоко" теплой встречей, оказанной Кримхильде его женою (строфа 1305), - "ему это было по душе", говорится в подлиннике, поскольку тем самым был выполнен его приказ (см. строфы 1300-1301). Нечего и говорить, что подданные Этцеля, выехавшие навстречу его невесте, "мчатся" (строфы 1336 и след.), не заботясь о торжественности, приличествующей встрече коронованных особ.
Подстать поведению персонажей "Песни о нибелунгах" и их речи. Читатель должен быть предуведомлен, что значительная часть резкостей, встречающихся в тексте, принадлежит не автору, а переводчику. Например, после того как Хаген наносит смертельный удар Зигфриду (в описании самой этой сцены употреблены слова "измена", "жестокий Хаген"), появляются термины "предатель", "злодей", "изменник", "вероломный мститель" (строфы 983, 986, 1003). Хаген назван "коварным", когда он старается выведать у Кримхильды уязвимое место на теле Зигфрида (строфа 897). Но этих оценочных определений в песни нет, ибо эпический автор, как правило, воздерживается от прямого приговора. Обвинения Хагена в подлости и измене мы встретим лишь в речах Зигфрида (строфы 989 и 990). Гонец, извещающий Зигмунда о гибели его сына, не говорит, в отличие от нашего переводчика: "Зигфрид... сражен рукой злодея" (строфа 1018), но просто констатирует факт убийства. Нет "злодея" и в размышлениях Кримхильды, обдумывающей месть Хагену (строфа 1392). При столкновении ее с Хагеном при гуннском дворе Кримхильда не называет его "надменным" и обращается к нему: "господин Хаген" (строфа 1787). И даже в жуткой сцене убийства Хагеном сына Этцеля и Кримхильды Ортлиба автор называет Хагена не "жестоким" (строфа 1961), но, как обычно, "доблестным героем" (der belt guot).'Наконец, когда Хаген вступает в бой с Хильдебрандом и поднимает на него меч. который достался ему в лесу, где им был заколот Зигфрид, то слово "предательски" перед "заколот" вставлено опять-таки переводчиком (строфа 2305). При этом Ю. Б. Корнеев, не считающийся с эстетическими принципами автора эпопеи, не учел еще одного обстоятельства: во второй части "Песни о нибелунгах" об умерщвлении Зигфрида вообще не говорится с тем же осуждением, как в первой.
Даже в весьма сомнительных или компрометирующих ситуациях персонажи сохраняют традиционные этикетки, типа "доблестный", "могучий" и т. п. Во время первой брачной ночи Брюнхильда, прогоняя Гунтера, тем не менее не забывает назвать его "благородным рыцарем" (строфа 635). Был ли автором вложен в эти слова иронический смысл, или же мы теперь находим ироническим сочетание повеления "Подите прочь!" с таким вежливым обращением, - трудно сказать. Точно так же, говоря провисевшему всю ночь на крюке супругу: "Не стыдно ль будет вам, // Коль вашим приближенным войти сюда я дам // И все они увидят, что вас связала я?" (строфа 640) - Брюнхильда именует его "господин Гунтер", и несмотря па трагикомичность ситуации, король назван здесь (и в следующей строфе) "могучим" и "благородным рыцарем". Вряд ли тут была сознательная ирония, - скорее всего перед нами хорошо известная этикетностъ средневековой литературы. С именами благородных и знатных господ раз навсегда спаяны устойчивые определения, и жалко, что в приведенных сейчас случаях они пропали при переводе.
Вопреки мнению переводчика, герои рыцарской эпопеи - не грубияны. В частности, им не могло бы прийти в голову резко разговаривать с более высокопоставленными господами. Вот, например, Хаген решительно возражает против вступления Кримхильды в брак с Этцелем, ибо такой альянс ее чрезвычайно усилит и сделает опасной для Вормса, но бургундские короли-братья настаивают на принятии столь лестного предложения. "Трудно меня разубедить", - точно переводит М. И. Кудряшев (строфа 1212); у Ю. Б. Корнеева читаем: "С ума сошли вы, что ли?". Таким тоном разговаривать с господами, да к тому же еще и королями, не мог себе позволить даже столь могущественный вассал, каким был Хаген! В этом же споре Хаген, по Ю. Б. Корнееву, прибегает к выражению: "Утратили вы разум!" (строфа 1203), хотя в подлиннике речь идет о необходимости более здраво обдумать сватовство Этцеля [6].
Нужно признать, что перед переводчиком стояли немалые трудности. "Песнь о нибелунгах", как и многие другие литературные произведения того времени, бедна рифмами, в частности, глагольными. Одни и те же ключевые слова повторяются в поэме постоянно. Расхождения в эстетике слова между Средневековьем и Новым временем, может быть, нигде не ощущаются с подобной же силой, как в употреблении глагола. Нас шокирует, когда в непосредственном соседстве встречаются одинаковые слова, и в особенности те же самые глаголы: "поехал", "сказал", "хотел", "имел" и т. п. Подобная монотонность неэстетична с современной точки зрения, но, судя по всему, в ней не было ничего неблагозвучного для немца XIII в., и автор "Песни о нибелупгах" явно не находил зазорным устойчивое применение однообразных рифм, типа klagen - sagen, leben - geben, bekant - genant, wip - lip, degen - pflegen, man - gewan, min - sin, guot - muot, lant - vant и т. п. Когда мы говорим о "бедности" рифмами, мы, конечно, подходим к ним со своей точки зрения; но такой критерий, очевидно, неприменим в силу его субъективности, - это наш критерий, а не средневековый.
Переводчик, естественно, не может в этом отношении идти на поводу у подлинника, иначе он рискует сделать свой перевод неудобочитаемым. Но не должен ли он сознавать, что монотонная повторяемость рифм, вообще "глагольная бедность", являлись функцией эпического произведения? Для эпического жанра, как я уже напоминал, характерна сдержанность в выражении эмоций, и прежде всего, оценочных суждений. Чувства предполагаются, но далеко не всегда становятся предметом прямого изображения.
Поэтому когда в переводе Ю. Б. Корнеева я встречаю выражение "владетель Тронье вспыхнул" (строфа 1513), то с уверенностью могу предполагать, что в оригинале найду слово "сказал"; когда читаю в переводе: "Шепнул тут государю владетель Тронье..." (строфа 1728) - меня берет сомнение: Хаген не тот человек, чтобы что-либо шептать, а с королями вообще не шушукаются! [7]. И действительно, в средне-верхненемецком тексте стоит опять-таки: "сказал". Чуть выше (строфа 1725) Хаген "гордо воскликнул", но автор эпопеи держится все того же "сказал"... И далее: "С усмешкой молвил Хаген" (строфа 1740), - вновь "сказал"!
Повторяю, в современном переводе монотонное возвращение все тех же слов повергло бы читателя в уныние. Но выбор выражений не может не сообразовываться со смыслом. Так, небезболезненна замена слов "едет" или "скачет" словами "летит", "мчится". И точно так же небезразличным оказывается, "говорит", "молвит" или "шепчет", "бросает" герой свои слова.
Как мы могли убедиться, переводчик довольно последовательно меняет весь строй речи персонажей "Песни о нибелунгах". Он так часто и решительно отходит от смысла и тональности подлинника, что трудно предположить случайность или небрежность. Скорее мы имеем дело здесь с определенным творческим кредо. Ю. Б. Корнеев, очевидно, считает, что именно так и надлежит переводить средневековую поэму, для того чтобы она стала доступной восприятию современного читателя... Но каковы издержки, сопряженные с подобной методой?
Спору нет, непосвященный читатель перевода без сопротивления примет все упомянутые выражения, отходящие от духа и буквы подлинника. Напротив, в случае, если б переводчик держался ближе к источнику, читатель мог бы испытать удивление, которое вызывается разительным несоответствием средневекового и современного восприятия многих явлений. Но весь вопрос в том-то и состоит: должно ли быть устранено это реальное расхождение в мировосприятии, в отношении к слову и жесту, в эстетике? Или же его необходимо сохранить в переводе, вообще при новой интерпретации старинного текста? Оттолкнет читателя бережное сохранение всех этих "странностей" или же, напротив, привлечет к себе его внимание и вызовет дополнительный интерес? Разве не в раскрытии неповторимости, непохожести жизни людей далекой эпохи, не в отличии их культуры от нашей собственной заключается главная привлекательность эпических творений древности и Средневековья?!
ЧЕСТЬ
Поведение рыцаря диктуется прежде всего и главным образом центральной категорией феодальной этики, каковой была "честь". Честь стоит превыше всего - жизни, богатства, человеческих привязанностей. Она - "категорический императив" рыцарского образа жизни. В "Песни о нибелунгах" это понятие постоянно присутствует. Поиятие чести (ere) - одно из самых употребительных в поэме, оно равно охватывает и внутреннее состояние знатного человека, и внешние проявления его благородства, выражаясь в его поведении, речах, в его облике, осанке, одежде, вооружении. На поддержание рыцарской чести ориентирован весь феодальный этикет. Честь одинаково высоко ценится как мужчинами, так и женщинами знатного рода, хотя содержание ее для тех и других, разумеется, не одинаково.
В VI авентюре Кримхильда, прощаясь с Гунтером, который отправляется в свадебную поездку в Исландию, просит сопровождающего его Зигфрида поберечь се брата. В переводе Ю. Б. Корнеева это выражено такими словами: "Зигфрид, вам поручаю я // Того, кто мне дороже, чем жизнь и честь моя" (строфа 374). Вполне можно допустить, что благополучие брата Кримхильда ставила выше своей собственной жизни, по отнюдь не чести! Смотрю в оригинал: приведенное выражение, естественно, там отсутствует.
Тринадцать лет Кримхильда прожила замужем за Этцелем и все вспоминала "великую честь, какая оказывалась ей в стране нибелунгов" (строфа 1392). Жизненное счастье осмысливается в рыцарской эпопее в категориях феодальной этики, и потому мне трудно считать удачным перевод этого места Ю. Б. Корнеевым: "Не раз ей вспоминалась былая жизнь ее // И в крае нибелунгов счастливое житье..." Здесь мы опять сталкиваемся с существенным ослаблением переводчиком специфики средневековой мысли [8].
По приглашению побуждаемого Кримхилъдой Этцеля бургундские короли едут в его державу. Епископ Шпейерский, предчувствуя, что их визит не кончится благополучно, говорит: "Пусть наших родичей господь по даст врагам сгубить" (строфа 1508). Но так в переводе, в подлиннике же иначе: "Да защитит господь их честь". Не жизнь и не счастье, но честь - в центре феодального сознания!
В этом отношении весьма показателен перевод строфы 1794. После сцены между Хагеном и Фолькером, с одной стороны, и Кримхильдой - с другой, когда Хаген открыто признает, что он убийца Зигфрида и не раскаивается в содеянном, королева приказывает сопровождающему ее отряду гуннов расправиться с обидчиком; но гунны дрогнули при виде бургундских богатырей.
Один из них промолвил: "Что ж мы молчим, друзья?
Исполнить обещанье отказываюсь я.
Зачем нам после смерти богатство, власть и честь?
Из-за супруги Этцеля мы все поляжем здесь".
(Перевод Ю. Б. Корнеева)
Сказал один: "Что так вы глядите на меня?
Исполнить обещанье отказываюсь я:
Кто ни сули подарки, мне гибнуть не расчет.
Да, нас супруга Этцеля к одной лишь гибели ведет".
(Перевод М. И. Кудряшева)
Как в подлиннике? Очередной раз приходится констатировать, что перевод М. И. Кудряшева ближе к мысли средневекового автора. Первая строка у Ю. Б. Корнеева вообще лишена смысла, а смысл ее таков: воин боится за свою жизнь, но испытывает стыд перед товарищами, - отсюда его слова: "Что вы на меня уставились?" Однако решающее значение имеет третья строка ("durch niemannes gabe verliesen minen lip" - "из-за чьих-то даров лишиться собственной жизни"), и то, что сказано в переводе Ю. Б. Корнеева, вопиюще неправильно: если богатые дары, коими награждала их Кримхильда, бесполезны после смерти, то совсем иначе обстоит дело с рыцарской честью, которую важно не потерять! В уста средневекового рыцаря вложена абсолютно чуждая его сознанию, невозможная для него мысль [9].
Воплощение рыцарской чести, маркграф Бехларенский Рюдегер оказался вынужденным выбирать между вассальной верностью и узами дружбы. После мучительной внутренней борьбы он решает погибнуть, защищая дело своих господ Этцеля и Кримхильды. Но перед этим он удовлетворяет просьбу Хагена, вассала бургундских королей, против которых он будет сражаться, и отдает ему свой щит. Вручая щит, он говорит:
"Его тебе, мой Хаген, я сам вручил давно бы,
Когда б не знал, что это вселит в Кримхильду злобу.
А впрочем, для чего мне теперь ее любовь?
Возьми мой щит - Бог даст, на Рейн ты с ним вернешься вновь".
(строфа 2196)
(Перевод Ю. Б. Корнеева)
Поведение Рюдегера при всей его противоречивости можно понять: вручая свой щит Хагену, он уплачивает последний долг дружбе с бургундами; его колебания вызваны тем, что таким образом он оказывает поддержку противнику своих сеньоров, рискуя вызвать недовольство Кримхильды. Величие этого жеста по достоинству оценивается окружающими, глаза которых покраснели при виде передаваемого им щита [10]. Но откуда в этот акт высокой дружбы, попирающей страх смерти, закрадываются слова о "злобе Кримхильды" и о пренебрежении любовью своей госпожи, за которую Рюдегер решился погибнуть, смело идя навстречу своей судьбе?! - Спросите переводчика, в "Песни о нибелунгах" ничего подобного нет, ибо третья строка цитированной строфы, бесчестящая Рюдегера, не принадлежит автору эпопеи. Ее герои благороднее, выше ставят чувство чести, нежели это получилось в трактовке Ю. Б. Корнеева.
В иных случаях даже тогда, когда рыцарь совершает жестокий поступок, у него может быть специфическое основание, которое следовало бы раскрыть при интерпретации текста. Так, например, Хаген, только что умертвивший сына Кримхильды и Этцеля, а затем и его воспитателя, набрасывается на следующую жертву:
Играл на скрипке Вербель пред королем своим.
К нему метнулся Хаген, взмахнул мечом стальным
И руку музыканту по локоть отрубил.
"На, получай за то, что ты гонцом к бургундам был!"
(строфа 1963)
Какова связь между отрубленной рукой и посольством Вербеля (он в свое время ездил в Вормс с приглашением от гуннского правителя)? В подлиннике есть тонкость: Хаген отрубает ему "правую руку", и дело тут не в том, что он лишает его способности играть на скрипке, а в том, что правою рукою он, по убеждению Хагсна, принес ложную клятву, когда заверял бургундских королей и самого Хагена, будто бы пригласившие их в гости гунны и Кримхильда питают к ним добрые чувства. Хаген, таким образом, как бы карает клятвопреступника [11]. В переводе остался лишь мотив "профессиональной непригодности" скрипача...
БОГ И СУДЬБА
Религиозность автора, отношение его к христианству и к язычеству, дух, которым проникнуто его произведение, - в высшей степени сложные проблемы, которые не удается однозначно разрешить исследователям "Песни о нибелунгах". Одни ученые, исходя из многократных упоминаний в эпопее бога, церковных обрядов, священнослужителей, утверждают, что она ни в чем не противоречит господствующей религии. Другие же, опираясь на анализ этики, жизненных установок и побуждений персонажей, солидаризируются с приговором, вынесенным эпопее Гете: grund-heidnisch. Противоречивость трактовки религиозно-идеологического содержания песии вынуждает быть сугубо осторожным в интерпретации соответствующих мест и высказываний.
Прежде всего приходится учитывать, что иные слова, которые в современном обиходе лишились прямой религиозной "нагрузки", полностью сохраняли ее в средние века. Таково понятие "грех". О грехе действующие лица песни обычно не вспоминают, ибо этика героического эпоса в значительной мере унаследована от языческой эпохи, хотя бургунды и изображены в виде христиан. Но в "Песни о нибелунгах" фигурируют не только христиане-бургунды, но и язычники-гунны. И в уста последних вкладывать слово "грех" особенно неуместно (см. строфу 1146: "попробовать не грех"). Ю. Б. Корнеев может возразить мне, что в данном случае это слово (в устах придворных Этцеля) употреблено не в собственном, "техническом" смысле, - согласен; но в том-то все и дело, что слово в нынешнем, стертом значении перенесено в совершенно иную эпоху и среду! [12]
Другой случай употребления слова "грех" в переводе не более удачен. В разгар боя между гуннами и бургундами Кримхильда не видит своего вассала Рюдегера и выражает разочарование и возмущение его поведением: она еще не знает, что маркграф мужественно пал, до конца исполнив свой долг вассальной верности. Потрясенный его гибелью, Фолькер, союзник Хагена, отвечает Кримхильде: "к несчастью, вы ошиблись, и коль я осмелился бы упрекнуть столь знатную даму во лжи, то сказал бы, что вы дьявольски его оболгали" (строфа 2230). Ю. Б. Корнеев переводит: "Не будь грешно за лгуний считать столь знатных дам..." Но Фолькер думает не о грехе, а об этикете, которого он не может не соблюдать, несмотря на всю трагичность ситуации и горе, им испытываемое. Опять-таки слово "грешно" применено переводчиком в несвойственном той эпохе стертом значении [13].
Не менее бурную реакцию вызывает смерть Рюдегера и у короля Дитриха Бернского. Он восклицает: "Не божья воля это... // Странна та месть, иль дьявол тут восторжествовал?" (строфа 2245 в переводе М. И. Кудряшева). Здесь кроется важный для средневекового сознания смысл. Люди той эпохи постоянно и неизбежно бились над загадкой теодицеи: если все в руке всеблагого господа, откуда в мире зло? Катастрофическое нагромождение злодеяний по мере приближения к финалу эпопеи, естественно, порождает этот вопрос, и ответ Дитриха типичен в этом отношении, - дьявол насмехается над божьей справедливостью. В переводе же Ю. Б. Корнеева откуда-то появляется "грех" ("Пусть грех простит им Бог!").
Тот же Дитрих, узнав об истреблении всей своей дружины, впадает в отчаяние. "Смерть не пощадила их из-за моего невезенья", "моя не-судьба допустила это", - восклицает он (строфы 2320-2321). Понятия min ungelucke, min unsaelde, здесь употребленные, имели совершенно четкое значение, которое они сохраняли с языческих времен и которое получили от германской идеи судьбы. Человек обладает личной "удачей", "везеньем", определяющими его поведение и поступки. В наибольшей мере удачливы, "богаты счастьем" князья, вожди. Дитрих сетует на то, что судьба от него отвернулась, вследствие чего его дружинники, ранее ею "прикрытые", оказались беззащитными перед лицом врага и погибли. И поэтому глубоко неверен перевод Ю. Б. Корнеева: "Наверно, за мои грехи меня карает Бог".
Трактовка переводчиком грехов по существу тоже подчас внушает серьезные сомнения. Об убийстве Зигфрида читаем: "Спокон веков не видел мир предательства такого!" (строфа 915), и еще: "Никто досель не совершал такой измены злой" (строфа 981). Так не мог сказать средневековый автор, ибо он превосходно знал о куда более злостном предательстве - о грехе Иуды! В подлиннике в первом случае читаем: "Такой неверности не должно было бы быть никогда!", а во втором: "Ни один герой с тех пор не совершал подобного злодейства" [14]. "С тех пор", а не "досель"!
Не очень повезло в переводе и черту. Увидев в первый раз богатырскую повадку и вооружение Брюнхильды, сватающийся за нее Гунтер подумал: "Сам черт живым не выйдет из рук такой девицы..." (строфа 442, перевод Ю. Б. Корнеева). Как так? Черта, согласно средневековым верованиям, вроде бы, можно одолеть, т. е. прогнать, посрамить его посягательства, но - умертвить?! Смотрю оригинал: "Сам черт в аду не защитился бы от нее". "Нюанс" существенный, не правда ли? [15] Для Средневековья подобное выражение еще не являлось, как в более позднюю эпоху, литературной гиперболой, образным высказыванием, - черт в то время воспринимался в качестве доподлиннейшей реальности, и столкновения с ним, сколь чудовищными и необычными ни были они, не считались невозможными. Когда Дитрих Бернский, а затем и Хаген во гневе и горе называют Кримхильду "дьяволицей" (valandinne, а не "ведьма", как в переводе Ю. Б. Корнеевьм строф 1748 и 2371), то это не ругательство, не просто бранная кличка (в современном употреблении), но констатация факта: обуянная жаждой мести Кримхильда, убийца собственного брата, одержима дьяволом, сопричастна нечистой силе!
Не всегда к месту поминается и всевышний. Завидев прибывших в Изенштейн чужеземцев, Брюнхильда любопытствует: "кого Господь в их дальний край привел"? (строфа 395). Но в оригинале нет упоминания Господа, и такое упоминание вряд ли подходило бы к сцене в сказочной стране [16]. Для ее изображения у автора эпопеи были в распоряжении свои, особые тональности и выражения.
Идея божьего воздаяния не слишком-то укоренилась в сознании героев (или автора?) эпопеи. Кримхильда, утратив Зигфрида, не возлагает на бога заботы о наказании убийц, - согласно германской этике, мщение было долгом родных и близких убитого. И там, где в переводе стоит: "Но по заслугам им Господь воздаст в свой срок и час" (строфа 1034), нужно читать: "да дарует Господь им такую удачу, какую заслужили они из-за нас". Бог не предполагается здесь в качестве карателя, и все дальнейшее свидетельствует о том, что эту функцию Кримхильда присвоила себе. Точно так же много лет спустя Кримхилъда, уже обдумывая месть убийцам, "обращается к Богу на небесах с жалобными стенаниями из-за смерти могучего Зигфрида", а не, как перевел Ю. Б. Корнеев, "молит... в слезах творца, У Чтоб он воздал за Зигфрида..." (строфа 1730).
Весьма странно в устах средневекового человека звучит заявление: "Другая вера - в супруге не изъян" (строфа 1262). Посланец Этцеля Рюдегер, сватающий за гуннского короля Кримхильду, разумеется, не мог произнести этих слов, появившихся только в новом переводе.
Выше уже упоминалась германская вера в судьбу. С понятием судьбы можно не раз встретиться в "Песни о нибелунгах", это немаловажный элемент и замысла, и композиции. Но переводчик недостаточно восприимчив к этому мотиву. Так, Этцель, которому удалось покинуть зал, где сражались бургунды с гуннами, говорит о всех крушащем Фолькере: "Еще спасибо, что хоть я от рук его ушел" (строфа 2001, перевод Ю. Б. Корнеева). Не говоря уже о том, что словечко "хоть" тут вряд ли к месту, так как заставляет читателя думать, что Этцелю нет дела до собственных воинов и союзников, нужно подчеркнуть отсутствие в данном переводе какого бы то ни было намека на судьбу. Между тем в подлиннике: "ich dankes minern heile", "благодарю свою удачу": Этцель определенно имеет в виду счастье, везенье, присущие монархам. Исчезло понятие "удачи" и из другого высказывания этого государя: Этцель, посылая свата к Кримхильде, молит бога о помощи послу (не "небо", как стоит в переводе, и не ясно, какого бога он имеет в виду: своего языческого или же бога христиан) и одновременно возлагает надежду на свое "счастье": "и да поможет мне моя удача" (gelucke, строфа 1154). Получив от маркграфа Рюдегера обещание выступить в бою на его стороне, Этцель обещает ему, со своей стороны, не оставить без покровительства его ближних в случае его гибели, но прибавляет: "я уверен, что в бою не ждет тебя кончина" (строфа 2165). Не ясно из перевода, на чем основывается такая уверенность. Смотрю в подлинник: "ouch truwe ich miriern heile". Король верит в свою удачу, а она распространяется и на его людей.
Персональная "удача", "везенье" мыслились вполне конкретно и "материально", это некое существо, охраняющее человека и его род. Но в "Песни о нибелунгах" присутствует и идея судьбы в более широком смысле. Под знаком неумолимой судьбы развертывается все движение сюжета второй части эпопеи. При переправе войска через Дунай Хагену было поведано пророчество, что никто из бургундов не возвратится живым из страны Этцеля. Трудно сказать, как мыслил себе это предсказание автор эпопеи: было ли то веление старогерманской судьбы (оно вложено в уста "вещих жен", русалок), либо воля господа (ведь спасение уготовано было одному лишь капеллану, который сопровождал армию и был сброшен в реку испытующим судьбу Хагеном)? Во всяком случае приговор высшей силы уже известен. Но вот прибывшие в гуннскую столицу бургунды на утро собираются в собор, и Хаген призывает всех и каждого покаяться пред богом в грехах и знать, "что к обедне идет в последний раз, // Коль царь небесный защитить не соизволит нас" (строфа 1856, перевод Ю. Б. Корнеева). Последняя оговорка в устах Хагена, не сомневающегося в правильности рокового прорицания, кажется нелогичной. Эта нелогичность вызвана опять-таки неточностью перевода, так как, согласно подлиннику, у Хагена имеется только одно сомнение: погибнут они сегодня или позднее (т. е. последняя ли это обедня в их жизни)? На божью защиту он рассчитывать уже не может, гибель вормссцев предрешена.
Еще одно замечание об отношении к смерти. Между германской героической поэзией и проникнутой церковным духом литературой, помимо всего прочего, имеется и такое различие. Христианство акцентировало тленность всего земного, тленность в буквальном смысле слова: труп гниет в могиле. Этого образа была лишена старогерманская поэзия. Убитый становится добычей не могильных червей, а волков и воронов, хозяйничающих на недавнем поло битвы; уничтожить врага значит дать пищу хищникам, - таков устойчивый поэтический оборот. "Песнь о нибелунгах" уже далеко ушла от героической песни, и тем не менее в ней нет мотива тления, убитый мертв - и только [17]. Поэтому слова перевода о том, что задетые мечом Ортвина Мецкого "тлеют в сырой земле" (строфа 231), кажутся мне привнесением в поэтику эпоса чуждой идеи и фразеологии [18].
ЛЮБОВЬ И БРАК
В куртуазном аристократическом обществе любовь и все с нею связанное не может не привлекать самого пристального интереса. Соответственно и в "Песни о нибелунгах" ей уделено большое внимание. В первой части эпопеи всесторонне обрисованы отношения двух пар - Зигфрида и Кримхильды, Гунтера и Брюнхильды. Эти отношения выражаются термином minne. Конечно, minne - любовь. Но эта любовь специфична, она нуждается в определенных квалификациях. Minne включает в себя служение рыцаря даме, добровольное ей подчинение; рыцарь считает себя ее вассалом, и видит в ней свою госпожу, - идеи и термины феодального обихода проникают и в словарь любви. Культ прекрасной дамы, зародившийся в провансальской лирической поэзии, и перенятый затем немецким миннезангом, способствовал спиритуализации любви в среде господствующего сословия, - она более не трактуется как простая и необязательная функция династического союза знатных домов, заключивших брачную сделку. Но minne включает в себя и чувственную сторону отношений между мужчиной и женщиной. Поэтому различали minne и hohe minne, "высокую любовь".
Hohe minne невозможно приравнять к любви в современном понимании хотя бы уже потому, что это чувство зарождается в герое задолго до того, как он встречается с предметом своей любви. Любовь начинается заочно. Зигфрид услыхал о красоте знатной Кримхильды, которой никогда не видел, и возмечтал о браке с нею. Что он о ней знает? То, что она - королевна и что она прекрасна собою. Этого достаточно, и Зигфрид решает домогаться ее любви и согласия ее "братьев " на брак. Рыцарь несовершенен до тех пор, пока пе испытает любви. Только это чувство и порождаемое им куртуазное поведение могут доставить рыцарю должную рафинированность, и Зигфрид мечтает о любви еще до того, как услыхал о существовании Кримхильды. Следовательпо, hohe minne возникает не как спонтанное чувство, вызванное реальным индивидуальным существом противоположного пола, но зарождается из потребности достигнуть состояния, в наибольшей мере соответствующего требованиям, которые предъявляются к личности представителя благородного сословия.
Возможно ли при переводе полностью учесть эти особенности понимания любви в рыцарском обществе? Наверное, это нелегко. Но во всяком случае Ю. Б. Корнееву стоило бы призадуматься над тем, передает ли содержание hohe minne употребленное им выражение "искренняя страсть" (строфа 131)? М. И. Кудряшев предпочел в этом случае "высокую любовь". Ведь Зигфрид, мечтающий о любви (буквально: "устремивший к ней все свои духовные силы"), все еще не видел Кримхильды.
Сказанное относится и к Гунтеру. Он тоже пожелал посвататься к Бргонхильде, не видя ее и зная о ней только то, что она красива, знатна и обладает необычайной физической силой. В первой же строфе VI авентюры, где впервые упомянута Брюнхильда, переводчик спешит сообщить нам, что "король и впрямь любовь питал к красавице одной" (строфа 325). В оригинале иначе: речь идет именно о намерении Гунтера за нее посвататься и о радостном ожидании им этого события, о его душевном подъеме.
С minne как чувственным влечением в переводе тоже обстоит не все благополучно. Гунтер, потерпев жалкое фиаско в первую брачную ночь, делится наутро своею горестью с Зигфридом: "Я к ней со всей душою, она ж меня, мой друг, // Связала и повесила на крюк в стене, как тюк" (строфа 649). Так перевел Ю. Б. Корнеев. Несколько более расплывчато выразился М. И. Кудряшев: "Я к ней, было, с любовью..." Но в подлиннике сказано "do ich si wande minnen", и означает это в данном тексте не душевное движение, а - to make love! Такое же значение имеет глагол minnen и в строфе 528. Смысл перевода Ю. Б. Корнеева: "Но не исторг у девы жених любви залог", признаюсь, мне не ясен, и я предпочел бы старый перевод: "Но не хотела дева ласкать в пути бойца // И сберегала ласки до самого венца...", если б и в нем, как и в новом переводе, вместо "венца" стояло - "свадебный пир". Дело в том, что церковное венчание в то время не было обязательным обрядом, и заключение брачного соглашения и сопровождавшее его торжество делали брак законным. "Венца" нет и в строфах 52 и 295. Наконец, там, где Ю. Б. Корнеев переводит: "чтоб ты в свой час и срок // Женой невесту Нудунга торжественно нарек", - надлежит читать: - "Так что ты сможешь ласкать ее нежное тело" (строфа 1906). Имеется в виду языческий брак.
Воздерживаясь от более детального разбора материала, я хотел бы лишь подчеркнуть, что понятие minne охватывало чрезвычайно широкий и сложный комплекс чувств и отношений, которые невозможно выразить как-то однозначно. Их диапазон простирается от крайней спиритуализации любви до прямолинейной чувственности [19]. Любовь, как и другие эмоции, в разные эпохи и в различных культурах приобретает специфическую окраску и своеобразные формы. Это, конечно, необходимо в полной мере принимать во внимание при интерпретации литературного произведения, которое отделено от нашего времени почти восемью столетиями и всею наполняющей их историей развития и трансформации человеческого эроса.
"НАРОД"
Повторю еще раз: "Песнь о нибелунгах" - рыцарская эпопея. Герои ее, все без исключения, принадлежат к аристократической верхушке общества - это короли, принцы, знатные люди из их окружения, могучие вассалы и слуги. Зигфрид, который в более ранних сказаниях и песнях был безродным найденышем, воспитанником сказочного кузнеца, перейдя в рыцарскую эпопею, превратился, в соответствии с имманентными для нее требованиями, в нидерландского принца, наследника престола, хотя следы предшествующей его трактовки еще и заметны в "Песни о нибелунгах".
Рыцарская эпопея игнорирует простонародье, оно в принципе но может фигурировать в ней. Когда речь заходит о подданных короля, то имеются в виду его благородные вассалы. Если упомянуты "бедняки", то обычно под ними подразумеваются не обездоленные люди, а недостаточно обеспеченные рыцари. Из неблагородных в песнь могут попасть лишь бюргеры, - поскольку действие песни в значительной части протекает в Вормсе.
Между тем в новом переводе "Песни о нибелунгах" появляется народ. Так, при описании торжеств в связи с посвящением Зигфрида в рыцарское достоинство в песни сказано, что в соборе царила невероятная давка: всем хотелось присутствовать при пышной церемонии. Как это переводит Ю. Б. Корнеев?
Пока во славу Божью обедня в храме шла,
Толпа простого люда на площади росла.
Народ валил стеною...
(строфа 33)
В оригинале упомянуты liuten, слово, которое весьма рискованно переводить в контексте этого произведения, как "простонародье". Например, при описании сцены роковой охоты, завершившейся убийством Зигфрида, тоже встречается это слово (строфа 961), но ясно, что здесь имеются в виду просто-напросто участники погони за зверем. Передача же в цитированном отрывке liuten как "народ" или "простой народ" привела к нелепице по существу: получается, что в то время как в храме на обедне присутствовала знать, толпа народа росла на площади! Между тем само собой разумелось, что церковную службу должны были посещать все прихожане, как знать, так и простолюдины. М. И. Кудряшев в свое время перевел точно: "В честь Господа обедня в соборе началась, / Неслыханная давка при этом поднялась..." Но Ю. Б. Корнеев, очевидно, склоняется к мысли, что когда собор посещают короли и знать, народ остается на площади. Сцена венчания двух пар, Зигфрида с Кримхильдой и Гунтера с Брюнхильдой, изображена в переводе точно так же, как и только что упомянутая сцена посвящения Зигфрида в рыцари: "Был полон храм, и вкруг него стеной стоял народ" (строфа 644). В оригинале просто: "началась давка" [20].
Может быть, переводчика смутило то, каким образом все вормссцы вмещались в собор? Но, во-первых, кафедральный собор обладал большой вместительностью, а город в средние века не был густо населен. Во-вторых, и главное, даже если бы мы предположили, что с точки зрения здравого смысла это невозможно, то нужно иметь в виду, что автора "Песни о нибелунгах" подобное соображение никак не могло остановить, - вспомним, что из пиршественной залы Этцеля, в которой загорелся смертельный бой между бургундами и гуннами, было выброшено семь тысяч трупов! В эпосе возможны и не такие вещи. Хаген умудрился переправить через Дунай в лодке за одну ночь многотысячное войско! Но в рассматриваемых сейчас цитатах меня занимает иное: неверна мысль, что сословное деление средневекового общества выражалось в том, что господа посещали собор, народ же как бы не имел в него доступа.
В начале V авентюры описан съезд в Вормс на праздник знатных гостей; их внешность, наряды, оружие вызывают всеобщее восхищение даже у тех, кто получил тяжелые ранепия в недавней войне против саксов. Не вызывает сомнения, что имеются в виду рыцари Гунтера. Во всяком случае, если выражение "al die liute ... uber al daz Guntheres lant" (строфа 270) достаточно неопределенно и может быть переведено как "парод" и "все бургунды" (хотя мне это кажется спорным), то появляющиеся в строфе 269 "досужные горожане", озабоченные тем, удастся ли королевский праздник, представляют собой вклад переводчика, а не самого автора "Песни о нибелунгах".
Оставляя вместе с Гунтером и его сподвижниками свою родину, Брюнхильда прощается с ближайшей родней. Переводчик считает, по-видимому, это недостаточным, и он заставляет ее проститься еще "с народом и страной" (строфа 526), хотя в оригинале "народа" вообще нет, а о стране сказано лишь, что она ее покинула.
Не упомянут в оригинале народ и в строфе 715 (в переводе "Народом Зигфрид правил со славой девять лет..."). Нет "простолюдинок" в сцене описания горя, вызванного гибелью Зигфрида (строфа 1037); в оригинале: "der guoten burgaere wip", "жены добрых горожан", а эти последние в предыдущей строфе названы edelen, - все лица, так или иначе соприкасавшиеся со двором и знатью, в изображении автора песни уже благородны. Нет "простого народа" и при встрече Кримхильды с женою маркграфа Рюдегера (строфа 1301), - здесь сказано о людях маркграфа, которые спешили навстречу знатной гостье верхом и пешими.
В сцене раздачи Данквартом даров гостям Брюнхильды упоминаются бедняки. Как полагает переводчик, они получали подарки, и выходит, что бедняки фигурировали среди гостей. На самом деле это, разумеется, не так. "Бедняк, кому богатством казалась раньше марка" (строфа 515), - вовсе не бедняк, так как марка была довольно крупной ценностью в то время. Упоминаемые здесь бедняки - это нищие, которые могли кормиться за счет тех, кто получил богатые подарки [21]. "И тот, кто накануне обноскам был бы рад, // Роскошною одеждой теперь дворец дивил" (строфа 516), - как попали во дворец в качестве гостей на свадьбе королевы нищие в обносках? Их там не было, ибо в тексте песни сказано: "По залу расхаживали в богатых платьях те, кто прежде никогда не носил столь роскошных одеяний". Данкварт раздавал подарки придворным, а не нищим.
Появление в переводе "Песни о нибелунгах" "бедняков" и "простонародья" размывает те незримые, но вполне четкие сословные границы, за которые мысль автора рыцарской эпопеи не выходила.
читать дальшеЗа последние годы в нашей стране опубликован целый ряд памятников средневековой литературы, либо вовсе до того неизвестных русскому читателю, либо выходивших очень давно, - они стали редкостью, а подчас и не удовлетворяют требованиям, которые ныне предъявляются к переводу художественного произведения. Многие тексты, не раз уже изданные, впервые стали доступны широкому читателю: "Библиотека всемирной литературы", в которую вошли многие из наиболее известных художественных творений западноевропейского Средневековья, составив несколько объемистых томов, имеет весьма внушительный тираж. Песни вагантов, рыцарский роман, поэзия трубадуров и миннезингеров, ирландские сказания, исландские саги, песни "Старшей Эдды", "Беовульъф", "Песнь о нибелунгах", "Песнь о Роланде", "Песнь о Сиде", Данте, Чосер - таков охват серии. Если прибавить к этому несколько томов из академических "Литературных памятников" и два тома "Памятников средневековой латинской литературы" (IV-IX вв. и X-XII вв.), то можно видеть, что сколь ни велики остающиеся пробелы, панорама средневековой словесности вырисовывается теперь куда более отчетливо, чем всего лишь несколько лет назад. При этом необходимо иметь в виду, что работа в области зарубежной средневековой филологии ведется горсточкой специалистов.
Таким образом, отечественный читатель получил возможность ближе познакомиться с литературой эпохи, остававшейся до самого последнего времени для него "темной". Темной в двух отношениях: во-первых, потому, что было очень мало известно о ее культуре, либо о ней существовали довольно односторонние, а потому превратные представления; во-вторых, потому "темной", что издавна повелось наклеивать ярлык "средневекового" на все отсталое и ретроградное и изображать средние века как "мрачную ночь", эпоху засилья мракобесия, умственной отсталости и т. п. Располагая многочисленными текстами первоклассных художественных творений этого периода, читающая публика сможет убедиться в исключительном разнообразии и богатстве средневековой культуры.
Но неспециалист нуждается здесь в помощи. Художественное творение далекой от нас эпохи вряд ли будет по достоинству оценено и понято правильно без разъяснений, комментариев, без сугубого внимания переводчика и издателя к специфике средневекового сознания, которое нашло свое выражение в памятнике, предлагаемом читателям, воспитанным на совершенно иной литературе. В произведениях средневековой словесности то и дело встречаются указания на образ жизни и обычаи, которые непривычны и потому непонятны сами по себе нынешней аудитории, - все это необходимо учесть и при переводе и при комментировании текста. Короче говоря, текст далекой от нас и во многом чуждой нам культуры нужно сделать доступным нашему восприятию. На страницах перевода средневекового поэтического или прозаического сочинения должна состояться наша "встреча" с человеком, который жил в Европе много веков тому назад. Эта "встреча" должна быть подготовлена. И, естественно, каждый переводчик так или иначе об этом заботится.
Так или иначе. Ибо ознакомление с новыми переводами позволяет констатировать по крайней мере два способа установления, "диалога" с людьми Средневековья. Первый состоит в том, что переводимый текст по возможности "облегчается" от всего непонятного, упрощается и тем самым делается более "похожим" на современное литературное произведение. Совершается эта процедура обычно из наилучших побуждений: для того, чтобы "приблизить древний текст к пониманию современного читателя". Действительно, трудность знакомства исчезает, - но за счет искажения облика далекого незнакомца, "подтягиваемого" до нашего современника. По существу же никакого "диалога" не происходит. Переводчик, идущий этим путем, не принимает во внимание того обстоятельства, что, обращаясь к средневековому тексту, он имеет дело, строго говоря, не с литературой, - во всяком случае не с литературой в современном понимании, - а с несравненно более обширной полифункциональной системой, в которой находили выражение и удовлетворение наряду с чисто эстетическими запросами, также и иные потребности человека, - от религиозных до бытовых (историография, теология, право, магия, наставления в хозяйственной деятельности и многое другое не были выделены из "художественной литературы" так, как это произошло при переходе к Новому времени).
Другой путь сближения с творцом средневекового художественного (как и любого иного) текста - попытка проникнуть в структуру его мысли, не жертвуя ее своеобразием. Переводчик, придерживающийся такого метода, неустанно следит за тем, чтобы в своем естественном стремлении сделать произведение удобочитаемым с точки зрения современных эстетических требований, вместе с тем по потерять из вида особенности словаря и словоупотребления в эпоху возникновения памятника литературы. Подобно тому как человек, отправляющийся в чужую страну, для того чтобы не попасть впросак, должен иметь представление об ее исторических судьбах и быте, о нравах ее населения, так и переводчик и комментатор обязаны ясно представлять себе реалии жизни, которые выразились в древнем или средневековом тексте, и донести их до читателя. Здесь потребны обширные специальные знания и немалые интеллектуальные усилия, но не очевидно ли, что именно таков единственно правильный способ проникновения в другую культуру? Напомню очень верные слова С. С. Аверинцева: общение с древним текстом и с древним его творцом есть "понимание "поверх барьеров" непонимания, предполагающее эти барьеры".
Проблема "общения" с другой культурой столь существенна, что мне хотелось бы обсудить ее более детально. Как это сделать? Можно выбрать примеры переводов разных памятников средневековой письменности и попытаться объяснить причины их удач и промахов. Но использование отрывочных примеров вряд ли убедительно. Наиболее продуктивным мне представляется "монографическое" рассмотрение перевода одного произведения, зато взятого в целом. Для этого я выбрал из всей массы новых переводов средневековых литературных памятников один - "Песнь о нибелунгах". Помимо моего личного интереса к этому произведению, такой выбор мне кажется оправданным по ряду причин. Песнь эта "представительна" для средневековой литературы. В окончательной редакции, которая имеется в нашем распоряжении и которой предшествовала многовековая история сказания о Зигфриде-Сигурде, бургундских королях и гуннском владыке Аттиле-Атли-Этцеле, "Песнь о нибелунгах" была создана в самом начале XIII в., т. е. в период наивысшего подъема средневековой культуры, в период, когда полностью выявились наиболее показательные для нее черты. "Песнь о нибелунгах" - рыцарская эпопея, запечатлевшая, наряду с общей средневековой картиной мира, кардинальные ценности жизпи аристократического общества Германии эпохи Штауфенов. Но поскольку в песни этой завершаются длительное развитие и сложные трансформации германского героического эпоса, то по ней можно проследить и важные черты эпического жанра вообще. Вместе с тем рыцарский эпос к XIII в. уже испытал разного рода воздействия: христианства (что достаточно отчетливо видно при сопоставлении "Песни о нибелунгах" с ее скандинавскими "сестрами" - песнями "Старшей Эдды", в которых фигурируют те же герои) и французской куртуазной поэзии, прошедшей через восприятие немецкого миннезанга. Довольно значительный объем песни позволил ее создателю вместить в нее очень разнообразное содержание; панорама жизни средневекового общества с присущими ему особенностями нашла на ее страницах привольное выражение.
При выборе именно "Песни о нибелунгах" для анализа проблемы "диалога" со средневековым автором и его культурной средой немалое значение имеет также и то обстоятельство, что новый перевод выполнен известным мастером своего дела Ю. Б. Корнеевым [1]. Я сказал "новый перевод", так как в прошлом веке М. И. Кудряшевым уже был создан перевод "Песни о нибелунгах" на русский язык [2]. Это дает возможность их сравнить.
Я заранее уведомляю, что анализ перевода "Песни о нибелунгах" буду производить исключительно с указанной выше точки зрения: в какой мере в переводе удалось воссоздать дух эпохи возникновения литературного произведения и познакомить русского читателя с жизнью людей, для которых эта песнь была не "литературным памятником", а актуальным выражением их идеалов, настроений и вкусов. Не будучи филологом, я воздержусь от суждений о чисто художественных достоинствах перевода [3].
В соответствии с этой задачей я хотел бы рассмотреть ряд понятий, центральных для средневекового миросозерцания и жизни феодального общества, - в той мере, в какой они нашли отражение в немецкой эпопее. Я имею в виду такие понятия, как "честь", "бог", "судьба", "любовь", "богатство", "свобода и несвобода", "верность господину", такие институты, как право, обычай, этикет, ритуал, - существенно проверить, удалось ли переводчику донести их смысл до читателя.
ОБЫЧАЙ, РИТУАЛ, ЭТИКЕТ
Начнем со средневековых обычаев. Феодализм возник в обществе, в котором письменность была слабо распространена и грамотные люди были наперечет. Не документ, а ритуал регулировал отношения между людьми. Обряд, жест, слово, формула, присяга играли огромную роль, - они придавали практическим действиям людей общезначимую и обязательную ценность. Социальный акт неизменно нуждался в зримом, ощутимом оформлении и приобретал реальность постольку, поскольку сопровождался ритуальным словом и поступком. Прием послов, посвящение в рыцари, пожалование феода, обмен подарками, заключение брачного союза, торговая сделка, передача имущества - все это и многое другое регулировалось этикетом. Предметы, которые применялись при выполнении ритуала, равно как и сопровождавшие его слова, жесты, имели определенное символическое значение. По справедливому выражению современного историка, Средневековье - это "мир жестов". С особенной неукоснительностью этикет соблюдался членами господствующего класса. Попятно, что и в рыцарской эпопее знаковая, символическая сторона жизни нашла широкое отражение.
Поэтому и при переводе "Песни о нибелунгах" символике, этикету следовало уделить должное внимание и по возможности точно его передать. К сожалению, далеко не во всех случаях это условие соблюдается.
Вот победитель саксов и датчан Зигфрид отпускает пленников на волю и просит Гунтера не брать с них выкупа, а ограничиться обещанием впредь воздерживаться от нападений. В подлиннике: "пусть в залог этого они [пленные короли] дадут вам руку" (строфа 315). Так и у старого переводчика М. И. Кудряшева. У Ю. Б. Корноева: "заставьте слово дать". Жест игнорируется, и напрасно.
Гунтер обещает Зигфриду выдать за него свою сестру Кримхильду, коль тот поможет ему в сватовстве к Брюнхильде: "Зигфрид, на! вот рука моя", верно переводит М. И. Кудряшев. "И в том тебе клянусь", переводит Ю. Б. Корнеев (строфа 334). Впоследствии Зигфрид напоминает Гунтеру об этом обещании и опять-таки ссылается на тот же жест (строфа 608), но и здесь Ю. Б. Корнеев ограничивается упоминанием слова, которое дал Гунтер, не замечая, что в тексте идет речь о жесте, без которого обещание не имело бы законной силы.
На другой день после первой брачной ночи, которую Гунтеру, потерпевшему поражение в схватке со своей молодой супругой, пришлось провести подвешенным па крюк, супруги являются в собор. Всеобщее ликование, "один виновник торжества скорбел и тосковал" (строфа 643). Но в оригинале прибавлено: "хотя в тот день он носил корону". Этим не стоило бы пренебрегать, хотя бы уже просто потому, что так значится в тексте поэмы. Но тут есть и другая причина: мало того что автор хотел подчеркнуть особую торжественность дня, он исходил из очевидного для своих современников убеждения, что ношение регалий государственной власти неизбежно повышало настроение, "веселило дух" монарха. Вспомним, что при первом появлении Гунтера в Изенштейне, когда Зигфрид, который прикидывается вассалом бургундского короля, ведет под уздцы его лошадь, "Гунтер словно вырос - так был он горд и рад, // Что взоры женские за ним в подобный миг следят" (строфа 396). Хотя он превосходно знает, что Зигфрид - не вассал его, эта видимость производит на него свое психологическое действие. Дело в том, что символический жест, ритуал обладал самостоятельной ценностью! Так и в данном случае: ношение короны должно было радовать Гунтера. Досадный пропуск.
В другом случае в новом переводе появляется клятва, которой на самом деле не давали. Речь идет о важной для понимания всей первой части "Песни о нибелунгах" сцены: ссоры королев. После того как Кримхильда публично бросила упрек Брюнхильде, что девственности ее лишил не муж ее Гунтер, а Зигфрид, и предъявила в доказательство принадлежавшие ей пояс и кольцо, которые у нее забрал Зигфрид в брачную ночь, оскорбленная Брюнхильда обратилась за защитой к мужу. Гунтер хорошо знает, что жена его обманута и что одолел ее не он, а нидерландец, но крайне заинтересован в том, чтобы истина не вышла наружу. Этим определяется его поведение в упомянутой сцене. Является Зигфрид и выражает готовность поклясться в том, что не рассказывал Кримхильде о лишении им Брюнхильды девственности. Гунтер согласен принять клятву, и Зигфрид уже подает ему руку для того, чтобы произнести ее [4], как Гунтер прерывает его со словами: "теперь мне хорошо известна ваша невиновность, вы чисты" (строфа 860). Но воспрепятствовав принесению очистительной клятвы, Гунтер не сумел отвлечь присутствующих от подозрения, что дело нечисто, и изумленные рыцари переглядываются между собой. Таким образом, можно было бы сказать, что дело прекращено лишь по форме, если б не приходилось иметь в виду, что формальный, т. е. ритуальный аспект правового акта составлял неотъемлемую и в высшей степени существенную его сторону.
В старом переводе все это передано точно. Но в перевод Ю. Б. Корнеева вкралась грубая и весьма досадная ошибка: его Зигфрид "поднял руку и смело клятву дал. // Тогда воскликнул Гунтер: "Теперь я увидал, // Что мне не причинили вы никакого зла"" и т. д. Переводчик не обратил внимания на то, что клятву произносили, подав руку тому, кто должен был ее принять, а не воздев десницу к небесам. Однако хуже то, что переводчик, в противоположность Гунтеру, вообще позволил Зигфриду присягнуть! После этого уже непонятно недоумение свидетелей: произнесенная клятва должна была бы его рассеять. К клятвам люди Средневековья относились чрезвычайно серьезно, ибо клятвопреступление считалось тяжким проступком, который мог повлечь за собой самые ужасные последствия (так было и у германцев языческой поры, и после принятия христианства, расценивавшего клятвопреступление как грех).
Неплохо было бы, если б и наш переводчик относился к местам в "Песни о нибелунгах", где речь идет о клятвах, более вдумчиво. После убийства Зигфрида Гернот, брат короля Гунтера, заверяет неутешного Зигмунда в своей невиновности. "Ведает бог на небесах, что я невиновен в смерти Зигфрида" (строфа 1097). Так это понял и старый переводчик. Но Ю. Б, Корнеев дает свою интерпретацию: "Пусть бог меня сразит, // Коль ведал я, что будет ваш смелый сын убит". Может показаться, что разница в выражениях несущественна. Но это не так. Призывать на свою голову кару господню мог только вполне уверенный в собственной невинности человек, но Гернот не таков. Он был осведомлен о плане убийства Зигфрида, выработанном и осуществленном Хагеном (см. строфу 865; здесь в переводе Ю. Б. Корнеева Гернот и его брат Ортвин превращены в прямых соучастников). Таким образом, столь сильное выражение, как приведенное выше, было невозможно в его устах; заявлять же, что он не повинен в смерти Зигфрида, т. е. не принимал непосредственного участия в его убийстве, Гернот мог, не слишком кривя душой.
Хорошо известно, сколь значительную роль играл в феодальном обществе церемониал. Обращение с гостем, прием, ему оказываемый, место, на которое его сажают, имели не меньшую знаковую функцию, чем другие стороны феодального этикета. Маркграф Бехларенский Рюдегер, выполняющий роль свата Этцеля, является в Вормс с предложением гуннского короля выдать за него вдовеющую Кримхильду. Посла принимают с большим почетом. Но все же король Гунтер в этой сцене ведет себя, в интерпретации Ю. Б. Корнеева, несколько странно. Забыв о своем королевском достоинстве, он говорит, что "сгорает желанием" узнать новости в краю гуннов (в оригинале: "не воздержусь от вопроса", строфа 1190); мало этого, он заверяет Рюдегера: "Вас самолично принимать считаю я за честь" (в подлиннике: "вам будет оказана вся подобающая честь", строфа 1192).
Прошло 13 лет, и Кримхильда добилась от Этцеля согласия пригласить ее братьев в гости. Гуннский монарх посылает в Вормс своих шпильманов Вербеля и Свеммеля. Послы прибывают к Гунтеру. Слуги, сам Хаген учтиво встречают их и ведут к королю. И здесь происходит скандальная, на мой взгляд, сцена: "Со спутниками Вербель был к трону подведен. // Через толпу героев с трудом пробрался он..." (строфа 1438).
Представьте себе такую картину: в королевских палатах, где бургундский монарх ожидает послов гуннского владыки, посланцам последнего приходится "с трудом" протискиваться сквозь толпу придворных. Что это - рыночная площадь или тронный зал?! Если послов действительно заставляют тереться и теряться в толпе, то наносят оскорбление государю, их пославшему. Почему бы не сказать, как в подлиннике: "королевский зал был полон"? [5] Но обилие людей в королевском зале не предполагает толчеи и давки, всякий знал свое место.
Степенности недостает в новом переводе и другим знатным особам. Нередко они суетятся, спешат, в них ничего не осталось от феодальной церемонности. Например, епископ Пассау, узнав о приближении Кримхильды со свитой, направляющейся в державу Этцеля, "помчался" ей навстречу (строфа 1296). В оригинале: "поспешил". Мелочь, казалось бы. Но "мчаться" на коне не подобает епископскому сану. Маркграфиня Готелинда, жена Рюдегера, ведет себя столь же несолидно: "Со свитого помчалась она во весь опор" (строфа 1305). Такое немотивированное ускорение движения знатных всадников и всадниц производит наш переводчик и в следующих строфах: они "летят" и "спешат", забыв о приличиях, требуемых церемониалом. Непонятно, кстати, почему Рюдегер был "взволнован глубоко" теплой встречей, оказанной Кримхильде его женою (строфа 1305), - "ему это было по душе", говорится в подлиннике, поскольку тем самым был выполнен его приказ (см. строфы 1300-1301). Нечего и говорить, что подданные Этцеля, выехавшие навстречу его невесте, "мчатся" (строфы 1336 и след.), не заботясь о торжественности, приличествующей встрече коронованных особ.
Подстать поведению персонажей "Песни о нибелунгах" и их речи. Читатель должен быть предуведомлен, что значительная часть резкостей, встречающихся в тексте, принадлежит не автору, а переводчику. Например, после того как Хаген наносит смертельный удар Зигфриду (в описании самой этой сцены употреблены слова "измена", "жестокий Хаген"), появляются термины "предатель", "злодей", "изменник", "вероломный мститель" (строфы 983, 986, 1003). Хаген назван "коварным", когда он старается выведать у Кримхильды уязвимое место на теле Зигфрида (строфа 897). Но этих оценочных определений в песни нет, ибо эпический автор, как правило, воздерживается от прямого приговора. Обвинения Хагена в подлости и измене мы встретим лишь в речах Зигфрида (строфы 989 и 990). Гонец, извещающий Зигмунда о гибели его сына, не говорит, в отличие от нашего переводчика: "Зигфрид... сражен рукой злодея" (строфа 1018), но просто констатирует факт убийства. Нет "злодея" и в размышлениях Кримхильды, обдумывающей месть Хагену (строфа 1392). При столкновении ее с Хагеном при гуннском дворе Кримхильда не называет его "надменным" и обращается к нему: "господин Хаген" (строфа 1787). И даже в жуткой сцене убийства Хагеном сына Этцеля и Кримхильды Ортлиба автор называет Хагена не "жестоким" (строфа 1961), но, как обычно, "доблестным героем" (der belt guot).'Наконец, когда Хаген вступает в бой с Хильдебрандом и поднимает на него меч. который достался ему в лесу, где им был заколот Зигфрид, то слово "предательски" перед "заколот" вставлено опять-таки переводчиком (строфа 2305). При этом Ю. Б. Корнеев, не считающийся с эстетическими принципами автора эпопеи, не учел еще одного обстоятельства: во второй части "Песни о нибелунгах" об умерщвлении Зигфрида вообще не говорится с тем же осуждением, как в первой.
Даже в весьма сомнительных или компрометирующих ситуациях персонажи сохраняют традиционные этикетки, типа "доблестный", "могучий" и т. п. Во время первой брачной ночи Брюнхильда, прогоняя Гунтера, тем не менее не забывает назвать его "благородным рыцарем" (строфа 635). Был ли автором вложен в эти слова иронический смысл, или же мы теперь находим ироническим сочетание повеления "Подите прочь!" с таким вежливым обращением, - трудно сказать. Точно так же, говоря провисевшему всю ночь на крюке супругу: "Не стыдно ль будет вам, // Коль вашим приближенным войти сюда я дам // И все они увидят, что вас связала я?" (строфа 640) - Брюнхильда именует его "господин Гунтер", и несмотря па трагикомичность ситуации, король назван здесь (и в следующей строфе) "могучим" и "благородным рыцарем". Вряд ли тут была сознательная ирония, - скорее всего перед нами хорошо известная этикетностъ средневековой литературы. С именами благородных и знатных господ раз навсегда спаяны устойчивые определения, и жалко, что в приведенных сейчас случаях они пропали при переводе.
Вопреки мнению переводчика, герои рыцарской эпопеи - не грубияны. В частности, им не могло бы прийти в голову резко разговаривать с более высокопоставленными господами. Вот, например, Хаген решительно возражает против вступления Кримхильды в брак с Этцелем, ибо такой альянс ее чрезвычайно усилит и сделает опасной для Вормса, но бургундские короли-братья настаивают на принятии столь лестного предложения. "Трудно меня разубедить", - точно переводит М. И. Кудряшев (строфа 1212); у Ю. Б. Корнеева читаем: "С ума сошли вы, что ли?". Таким тоном разговаривать с господами, да к тому же еще и королями, не мог себе позволить даже столь могущественный вассал, каким был Хаген! В этом же споре Хаген, по Ю. Б. Корнееву, прибегает к выражению: "Утратили вы разум!" (строфа 1203), хотя в подлиннике речь идет о необходимости более здраво обдумать сватовство Этцеля [6].
Нужно признать, что перед переводчиком стояли немалые трудности. "Песнь о нибелунгах", как и многие другие литературные произведения того времени, бедна рифмами, в частности, глагольными. Одни и те же ключевые слова повторяются в поэме постоянно. Расхождения в эстетике слова между Средневековьем и Новым временем, может быть, нигде не ощущаются с подобной же силой, как в употреблении глагола. Нас шокирует, когда в непосредственном соседстве встречаются одинаковые слова, и в особенности те же самые глаголы: "поехал", "сказал", "хотел", "имел" и т. п. Подобная монотонность неэстетична с современной точки зрения, но, судя по всему, в ней не было ничего неблагозвучного для немца XIII в., и автор "Песни о нибелупгах" явно не находил зазорным устойчивое применение однообразных рифм, типа klagen - sagen, leben - geben, bekant - genant, wip - lip, degen - pflegen, man - gewan, min - sin, guot - muot, lant - vant и т. п. Когда мы говорим о "бедности" рифмами, мы, конечно, подходим к ним со своей точки зрения; но такой критерий, очевидно, неприменим в силу его субъективности, - это наш критерий, а не средневековый.
Переводчик, естественно, не может в этом отношении идти на поводу у подлинника, иначе он рискует сделать свой перевод неудобочитаемым. Но не должен ли он сознавать, что монотонная повторяемость рифм, вообще "глагольная бедность", являлись функцией эпического произведения? Для эпического жанра, как я уже напоминал, характерна сдержанность в выражении эмоций, и прежде всего, оценочных суждений. Чувства предполагаются, но далеко не всегда становятся предметом прямого изображения.
Поэтому когда в переводе Ю. Б. Корнеева я встречаю выражение "владетель Тронье вспыхнул" (строфа 1513), то с уверенностью могу предполагать, что в оригинале найду слово "сказал"; когда читаю в переводе: "Шепнул тут государю владетель Тронье..." (строфа 1728) - меня берет сомнение: Хаген не тот человек, чтобы что-либо шептать, а с королями вообще не шушукаются! [7]. И действительно, в средне-верхненемецком тексте стоит опять-таки: "сказал". Чуть выше (строфа 1725) Хаген "гордо воскликнул", но автор эпопеи держится все того же "сказал"... И далее: "С усмешкой молвил Хаген" (строфа 1740), - вновь "сказал"!
Повторяю, в современном переводе монотонное возвращение все тех же слов повергло бы читателя в уныние. Но выбор выражений не может не сообразовываться со смыслом. Так, небезболезненна замена слов "едет" или "скачет" словами "летит", "мчится". И точно так же небезразличным оказывается, "говорит", "молвит" или "шепчет", "бросает" герой свои слова.
Как мы могли убедиться, переводчик довольно последовательно меняет весь строй речи персонажей "Песни о нибелунгах". Он так часто и решительно отходит от смысла и тональности подлинника, что трудно предположить случайность или небрежность. Скорее мы имеем дело здесь с определенным творческим кредо. Ю. Б. Корнеев, очевидно, считает, что именно так и надлежит переводить средневековую поэму, для того чтобы она стала доступной восприятию современного читателя... Но каковы издержки, сопряженные с подобной методой?
Спору нет, непосвященный читатель перевода без сопротивления примет все упомянутые выражения, отходящие от духа и буквы подлинника. Напротив, в случае, если б переводчик держался ближе к источнику, читатель мог бы испытать удивление, которое вызывается разительным несоответствием средневекового и современного восприятия многих явлений. Но весь вопрос в том-то и состоит: должно ли быть устранено это реальное расхождение в мировосприятии, в отношении к слову и жесту, в эстетике? Или же его необходимо сохранить в переводе, вообще при новой интерпретации старинного текста? Оттолкнет читателя бережное сохранение всех этих "странностей" или же, напротив, привлечет к себе его внимание и вызовет дополнительный интерес? Разве не в раскрытии неповторимости, непохожести жизни людей далекой эпохи, не в отличии их культуры от нашей собственной заключается главная привлекательность эпических творений древности и Средневековья?!
ЧЕСТЬ
Поведение рыцаря диктуется прежде всего и главным образом центральной категорией феодальной этики, каковой была "честь". Честь стоит превыше всего - жизни, богатства, человеческих привязанностей. Она - "категорический императив" рыцарского образа жизни. В "Песни о нибелунгах" это понятие постоянно присутствует. Поиятие чести (ere) - одно из самых употребительных в поэме, оно равно охватывает и внутреннее состояние знатного человека, и внешние проявления его благородства, выражаясь в его поведении, речах, в его облике, осанке, одежде, вооружении. На поддержание рыцарской чести ориентирован весь феодальный этикет. Честь одинаково высоко ценится как мужчинами, так и женщинами знатного рода, хотя содержание ее для тех и других, разумеется, не одинаково.
В VI авентюре Кримхильда, прощаясь с Гунтером, который отправляется в свадебную поездку в Исландию, просит сопровождающего его Зигфрида поберечь се брата. В переводе Ю. Б. Корнеева это выражено такими словами: "Зигфрид, вам поручаю я // Того, кто мне дороже, чем жизнь и честь моя" (строфа 374). Вполне можно допустить, что благополучие брата Кримхильда ставила выше своей собственной жизни, по отнюдь не чести! Смотрю в оригинал: приведенное выражение, естественно, там отсутствует.
Тринадцать лет Кримхильда прожила замужем за Этцелем и все вспоминала "великую честь, какая оказывалась ей в стране нибелунгов" (строфа 1392). Жизненное счастье осмысливается в рыцарской эпопее в категориях феодальной этики, и потому мне трудно считать удачным перевод этого места Ю. Б. Корнеевым: "Не раз ей вспоминалась былая жизнь ее // И в крае нибелунгов счастливое житье..." Здесь мы опять сталкиваемся с существенным ослаблением переводчиком специфики средневековой мысли [8].
По приглашению побуждаемого Кримхилъдой Этцеля бургундские короли едут в его державу. Епископ Шпейерский, предчувствуя, что их визит не кончится благополучно, говорит: "Пусть наших родичей господь по даст врагам сгубить" (строфа 1508). Но так в переводе, в подлиннике же иначе: "Да защитит господь их честь". Не жизнь и не счастье, но честь - в центре феодального сознания!
В этом отношении весьма показателен перевод строфы 1794. После сцены между Хагеном и Фолькером, с одной стороны, и Кримхильдой - с другой, когда Хаген открыто признает, что он убийца Зигфрида и не раскаивается в содеянном, королева приказывает сопровождающему ее отряду гуннов расправиться с обидчиком; но гунны дрогнули при виде бургундских богатырей.
Один из них промолвил: "Что ж мы молчим, друзья?
Исполнить обещанье отказываюсь я.
Зачем нам после смерти богатство, власть и честь?
Из-за супруги Этцеля мы все поляжем здесь".
(Перевод Ю. Б. Корнеева)
Сказал один: "Что так вы глядите на меня?
Исполнить обещанье отказываюсь я:
Кто ни сули подарки, мне гибнуть не расчет.
Да, нас супруга Этцеля к одной лишь гибели ведет".
(Перевод М. И. Кудряшева)
Как в подлиннике? Очередной раз приходится констатировать, что перевод М. И. Кудряшева ближе к мысли средневекового автора. Первая строка у Ю. Б. Корнеева вообще лишена смысла, а смысл ее таков: воин боится за свою жизнь, но испытывает стыд перед товарищами, - отсюда его слова: "Что вы на меня уставились?" Однако решающее значение имеет третья строка ("durch niemannes gabe verliesen minen lip" - "из-за чьих-то даров лишиться собственной жизни"), и то, что сказано в переводе Ю. Б. Корнеева, вопиюще неправильно: если богатые дары, коими награждала их Кримхильда, бесполезны после смерти, то совсем иначе обстоит дело с рыцарской честью, которую важно не потерять! В уста средневекового рыцаря вложена абсолютно чуждая его сознанию, невозможная для него мысль [9].
Воплощение рыцарской чести, маркграф Бехларенский Рюдегер оказался вынужденным выбирать между вассальной верностью и узами дружбы. После мучительной внутренней борьбы он решает погибнуть, защищая дело своих господ Этцеля и Кримхильды. Но перед этим он удовлетворяет просьбу Хагена, вассала бургундских королей, против которых он будет сражаться, и отдает ему свой щит. Вручая щит, он говорит:
"Его тебе, мой Хаген, я сам вручил давно бы,
Когда б не знал, что это вселит в Кримхильду злобу.
А впрочем, для чего мне теперь ее любовь?
Возьми мой щит - Бог даст, на Рейн ты с ним вернешься вновь".
(строфа 2196)
(Перевод Ю. Б. Корнеева)
Поведение Рюдегера при всей его противоречивости можно понять: вручая свой щит Хагену, он уплачивает последний долг дружбе с бургундами; его колебания вызваны тем, что таким образом он оказывает поддержку противнику своих сеньоров, рискуя вызвать недовольство Кримхильды. Величие этого жеста по достоинству оценивается окружающими, глаза которых покраснели при виде передаваемого им щита [10]. Но откуда в этот акт высокой дружбы, попирающей страх смерти, закрадываются слова о "злобе Кримхильды" и о пренебрежении любовью своей госпожи, за которую Рюдегер решился погибнуть, смело идя навстречу своей судьбе?! - Спросите переводчика, в "Песни о нибелунгах" ничего подобного нет, ибо третья строка цитированной строфы, бесчестящая Рюдегера, не принадлежит автору эпопеи. Ее герои благороднее, выше ставят чувство чести, нежели это получилось в трактовке Ю. Б. Корнеева.
В иных случаях даже тогда, когда рыцарь совершает жестокий поступок, у него может быть специфическое основание, которое следовало бы раскрыть при интерпретации текста. Так, например, Хаген, только что умертвивший сына Кримхильды и Этцеля, а затем и его воспитателя, набрасывается на следующую жертву:
Играл на скрипке Вербель пред королем своим.
К нему метнулся Хаген, взмахнул мечом стальным
И руку музыканту по локоть отрубил.
"На, получай за то, что ты гонцом к бургундам был!"
(строфа 1963)
Какова связь между отрубленной рукой и посольством Вербеля (он в свое время ездил в Вормс с приглашением от гуннского правителя)? В подлиннике есть тонкость: Хаген отрубает ему "правую руку", и дело тут не в том, что он лишает его способности играть на скрипке, а в том, что правою рукою он, по убеждению Хагсна, принес ложную клятву, когда заверял бургундских королей и самого Хагена, будто бы пригласившие их в гости гунны и Кримхильда питают к ним добрые чувства. Хаген, таким образом, как бы карает клятвопреступника [11]. В переводе остался лишь мотив "профессиональной непригодности" скрипача...
БОГ И СУДЬБА
Религиозность автора, отношение его к христианству и к язычеству, дух, которым проникнуто его произведение, - в высшей степени сложные проблемы, которые не удается однозначно разрешить исследователям "Песни о нибелунгах". Одни ученые, исходя из многократных упоминаний в эпопее бога, церковных обрядов, священнослужителей, утверждают, что она ни в чем не противоречит господствующей религии. Другие же, опираясь на анализ этики, жизненных установок и побуждений персонажей, солидаризируются с приговором, вынесенным эпопее Гете: grund-heidnisch. Противоречивость трактовки религиозно-идеологического содержания песии вынуждает быть сугубо осторожным в интерпретации соответствующих мест и высказываний.
Прежде всего приходится учитывать, что иные слова, которые в современном обиходе лишились прямой религиозной "нагрузки", полностью сохраняли ее в средние века. Таково понятие "грех". О грехе действующие лица песни обычно не вспоминают, ибо этика героического эпоса в значительной мере унаследована от языческой эпохи, хотя бургунды и изображены в виде христиан. Но в "Песни о нибелунгах" фигурируют не только христиане-бургунды, но и язычники-гунны. И в уста последних вкладывать слово "грех" особенно неуместно (см. строфу 1146: "попробовать не грех"). Ю. Б. Корнеев может возразить мне, что в данном случае это слово (в устах придворных Этцеля) употреблено не в собственном, "техническом" смысле, - согласен; но в том-то все и дело, что слово в нынешнем, стертом значении перенесено в совершенно иную эпоху и среду! [12]
Другой случай употребления слова "грех" в переводе не более удачен. В разгар боя между гуннами и бургундами Кримхильда не видит своего вассала Рюдегера и выражает разочарование и возмущение его поведением: она еще не знает, что маркграф мужественно пал, до конца исполнив свой долг вассальной верности. Потрясенный его гибелью, Фолькер, союзник Хагена, отвечает Кримхильде: "к несчастью, вы ошиблись, и коль я осмелился бы упрекнуть столь знатную даму во лжи, то сказал бы, что вы дьявольски его оболгали" (строфа 2230). Ю. Б. Корнеев переводит: "Не будь грешно за лгуний считать столь знатных дам..." Но Фолькер думает не о грехе, а об этикете, которого он не может не соблюдать, несмотря на всю трагичность ситуации и горе, им испытываемое. Опять-таки слово "грешно" применено переводчиком в несвойственном той эпохе стертом значении [13].
Не менее бурную реакцию вызывает смерть Рюдегера и у короля Дитриха Бернского. Он восклицает: "Не божья воля это... // Странна та месть, иль дьявол тут восторжествовал?" (строфа 2245 в переводе М. И. Кудряшева). Здесь кроется важный для средневекового сознания смысл. Люди той эпохи постоянно и неизбежно бились над загадкой теодицеи: если все в руке всеблагого господа, откуда в мире зло? Катастрофическое нагромождение злодеяний по мере приближения к финалу эпопеи, естественно, порождает этот вопрос, и ответ Дитриха типичен в этом отношении, - дьявол насмехается над божьей справедливостью. В переводе же Ю. Б. Корнеева откуда-то появляется "грех" ("Пусть грех простит им Бог!").
Тот же Дитрих, узнав об истреблении всей своей дружины, впадает в отчаяние. "Смерть не пощадила их из-за моего невезенья", "моя не-судьба допустила это", - восклицает он (строфы 2320-2321). Понятия min ungelucke, min unsaelde, здесь употребленные, имели совершенно четкое значение, которое они сохраняли с языческих времен и которое получили от германской идеи судьбы. Человек обладает личной "удачей", "везеньем", определяющими его поведение и поступки. В наибольшей мере удачливы, "богаты счастьем" князья, вожди. Дитрих сетует на то, что судьба от него отвернулась, вследствие чего его дружинники, ранее ею "прикрытые", оказались беззащитными перед лицом врага и погибли. И поэтому глубоко неверен перевод Ю. Б. Корнеева: "Наверно, за мои грехи меня карает Бог".
Трактовка переводчиком грехов по существу тоже подчас внушает серьезные сомнения. Об убийстве Зигфрида читаем: "Спокон веков не видел мир предательства такого!" (строфа 915), и еще: "Никто досель не совершал такой измены злой" (строфа 981). Так не мог сказать средневековый автор, ибо он превосходно знал о куда более злостном предательстве - о грехе Иуды! В подлиннике в первом случае читаем: "Такой неверности не должно было бы быть никогда!", а во втором: "Ни один герой с тех пор не совершал подобного злодейства" [14]. "С тех пор", а не "досель"!
Не очень повезло в переводе и черту. Увидев в первый раз богатырскую повадку и вооружение Брюнхильды, сватающийся за нее Гунтер подумал: "Сам черт живым не выйдет из рук такой девицы..." (строфа 442, перевод Ю. Б. Корнеева). Как так? Черта, согласно средневековым верованиям, вроде бы, можно одолеть, т. е. прогнать, посрамить его посягательства, но - умертвить?! Смотрю оригинал: "Сам черт в аду не защитился бы от нее". "Нюанс" существенный, не правда ли? [15] Для Средневековья подобное выражение еще не являлось, как в более позднюю эпоху, литературной гиперболой, образным высказыванием, - черт в то время воспринимался в качестве доподлиннейшей реальности, и столкновения с ним, сколь чудовищными и необычными ни были они, не считались невозможными. Когда Дитрих Бернский, а затем и Хаген во гневе и горе называют Кримхильду "дьяволицей" (valandinne, а не "ведьма", как в переводе Ю. Б. Корнеевьм строф 1748 и 2371), то это не ругательство, не просто бранная кличка (в современном употреблении), но констатация факта: обуянная жаждой мести Кримхильда, убийца собственного брата, одержима дьяволом, сопричастна нечистой силе!
Не всегда к месту поминается и всевышний. Завидев прибывших в Изенштейн чужеземцев, Брюнхильда любопытствует: "кого Господь в их дальний край привел"? (строфа 395). Но в оригинале нет упоминания Господа, и такое упоминание вряд ли подходило бы к сцене в сказочной стране [16]. Для ее изображения у автора эпопеи были в распоряжении свои, особые тональности и выражения.
Идея божьего воздаяния не слишком-то укоренилась в сознании героев (или автора?) эпопеи. Кримхильда, утратив Зигфрида, не возлагает на бога заботы о наказании убийц, - согласно германской этике, мщение было долгом родных и близких убитого. И там, где в переводе стоит: "Но по заслугам им Господь воздаст в свой срок и час" (строфа 1034), нужно читать: "да дарует Господь им такую удачу, какую заслужили они из-за нас". Бог не предполагается здесь в качестве карателя, и все дальнейшее свидетельствует о том, что эту функцию Кримхильда присвоила себе. Точно так же много лет спустя Кримхилъда, уже обдумывая месть убийцам, "обращается к Богу на небесах с жалобными стенаниями из-за смерти могучего Зигфрида", а не, как перевел Ю. Б. Корнеев, "молит... в слезах творца, У Чтоб он воздал за Зигфрида..." (строфа 1730).
Весьма странно в устах средневекового человека звучит заявление: "Другая вера - в супруге не изъян" (строфа 1262). Посланец Этцеля Рюдегер, сватающий за гуннского короля Кримхильду, разумеется, не мог произнести этих слов, появившихся только в новом переводе.
Выше уже упоминалась германская вера в судьбу. С понятием судьбы можно не раз встретиться в "Песни о нибелунгах", это немаловажный элемент и замысла, и композиции. Но переводчик недостаточно восприимчив к этому мотиву. Так, Этцель, которому удалось покинуть зал, где сражались бургунды с гуннами, говорит о всех крушащем Фолькере: "Еще спасибо, что хоть я от рук его ушел" (строфа 2001, перевод Ю. Б. Корнеева). Не говоря уже о том, что словечко "хоть" тут вряд ли к месту, так как заставляет читателя думать, что Этцелю нет дела до собственных воинов и союзников, нужно подчеркнуть отсутствие в данном переводе какого бы то ни было намека на судьбу. Между тем в подлиннике: "ich dankes minern heile", "благодарю свою удачу": Этцель определенно имеет в виду счастье, везенье, присущие монархам. Исчезло понятие "удачи" и из другого высказывания этого государя: Этцель, посылая свата к Кримхильде, молит бога о помощи послу (не "небо", как стоит в переводе, и не ясно, какого бога он имеет в виду: своего языческого или же бога христиан) и одновременно возлагает надежду на свое "счастье": "и да поможет мне моя удача" (gelucke, строфа 1154). Получив от маркграфа Рюдегера обещание выступить в бою на его стороне, Этцель обещает ему, со своей стороны, не оставить без покровительства его ближних в случае его гибели, но прибавляет: "я уверен, что в бою не ждет тебя кончина" (строфа 2165). Не ясно из перевода, на чем основывается такая уверенность. Смотрю в подлинник: "ouch truwe ich miriern heile". Король верит в свою удачу, а она распространяется и на его людей.
Персональная "удача", "везенье" мыслились вполне конкретно и "материально", это некое существо, охраняющее человека и его род. Но в "Песни о нибелунгах" присутствует и идея судьбы в более широком смысле. Под знаком неумолимой судьбы развертывается все движение сюжета второй части эпопеи. При переправе войска через Дунай Хагену было поведано пророчество, что никто из бургундов не возвратится живым из страны Этцеля. Трудно сказать, как мыслил себе это предсказание автор эпопеи: было ли то веление старогерманской судьбы (оно вложено в уста "вещих жен", русалок), либо воля господа (ведь спасение уготовано было одному лишь капеллану, который сопровождал армию и был сброшен в реку испытующим судьбу Хагеном)? Во всяком случае приговор высшей силы уже известен. Но вот прибывшие в гуннскую столицу бургунды на утро собираются в собор, и Хаген призывает всех и каждого покаяться пред богом в грехах и знать, "что к обедне идет в последний раз, // Коль царь небесный защитить не соизволит нас" (строфа 1856, перевод Ю. Б. Корнеева). Последняя оговорка в устах Хагена, не сомневающегося в правильности рокового прорицания, кажется нелогичной. Эта нелогичность вызвана опять-таки неточностью перевода, так как, согласно подлиннику, у Хагена имеется только одно сомнение: погибнут они сегодня или позднее (т. е. последняя ли это обедня в их жизни)? На божью защиту он рассчитывать уже не может, гибель вормссцев предрешена.
Еще одно замечание об отношении к смерти. Между германской героической поэзией и проникнутой церковным духом литературой, помимо всего прочего, имеется и такое различие. Христианство акцентировало тленность всего земного, тленность в буквальном смысле слова: труп гниет в могиле. Этого образа была лишена старогерманская поэзия. Убитый становится добычей не могильных червей, а волков и воронов, хозяйничающих на недавнем поло битвы; уничтожить врага значит дать пищу хищникам, - таков устойчивый поэтический оборот. "Песнь о нибелунгах" уже далеко ушла от героической песни, и тем не менее в ней нет мотива тления, убитый мертв - и только [17]. Поэтому слова перевода о том, что задетые мечом Ортвина Мецкого "тлеют в сырой земле" (строфа 231), кажутся мне привнесением в поэтику эпоса чуждой идеи и фразеологии [18].
ЛЮБОВЬ И БРАК
В куртуазном аристократическом обществе любовь и все с нею связанное не может не привлекать самого пристального интереса. Соответственно и в "Песни о нибелунгах" ей уделено большое внимание. В первой части эпопеи всесторонне обрисованы отношения двух пар - Зигфрида и Кримхильды, Гунтера и Брюнхильды. Эти отношения выражаются термином minne. Конечно, minne - любовь. Но эта любовь специфична, она нуждается в определенных квалификациях. Minne включает в себя служение рыцаря даме, добровольное ей подчинение; рыцарь считает себя ее вассалом, и видит в ней свою госпожу, - идеи и термины феодального обихода проникают и в словарь любви. Культ прекрасной дамы, зародившийся в провансальской лирической поэзии, и перенятый затем немецким миннезангом, способствовал спиритуализации любви в среде господствующего сословия, - она более не трактуется как простая и необязательная функция династического союза знатных домов, заключивших брачную сделку. Но minne включает в себя и чувственную сторону отношений между мужчиной и женщиной. Поэтому различали minne и hohe minne, "высокую любовь".
Hohe minne невозможно приравнять к любви в современном понимании хотя бы уже потому, что это чувство зарождается в герое задолго до того, как он встречается с предметом своей любви. Любовь начинается заочно. Зигфрид услыхал о красоте знатной Кримхильды, которой никогда не видел, и возмечтал о браке с нею. Что он о ней знает? То, что она - королевна и что она прекрасна собою. Этого достаточно, и Зигфрид решает домогаться ее любви и согласия ее "братьев " на брак. Рыцарь несовершенен до тех пор, пока пе испытает любви. Только это чувство и порождаемое им куртуазное поведение могут доставить рыцарю должную рафинированность, и Зигфрид мечтает о любви еще до того, как услыхал о существовании Кримхильды. Следовательпо, hohe minne возникает не как спонтанное чувство, вызванное реальным индивидуальным существом противоположного пола, но зарождается из потребности достигнуть состояния, в наибольшей мере соответствующего требованиям, которые предъявляются к личности представителя благородного сословия.
Возможно ли при переводе полностью учесть эти особенности понимания любви в рыцарском обществе? Наверное, это нелегко. Но во всяком случае Ю. Б. Корнееву стоило бы призадуматься над тем, передает ли содержание hohe minne употребленное им выражение "искренняя страсть" (строфа 131)? М. И. Кудряшев предпочел в этом случае "высокую любовь". Ведь Зигфрид, мечтающий о любви (буквально: "устремивший к ней все свои духовные силы"), все еще не видел Кримхильды.
Сказанное относится и к Гунтеру. Он тоже пожелал посвататься к Бргонхильде, не видя ее и зная о ней только то, что она красива, знатна и обладает необычайной физической силой. В первой же строфе VI авентюры, где впервые упомянута Брюнхильда, переводчик спешит сообщить нам, что "король и впрямь любовь питал к красавице одной" (строфа 325). В оригинале иначе: речь идет именно о намерении Гунтера за нее посвататься и о радостном ожидании им этого события, о его душевном подъеме.
С minne как чувственным влечением в переводе тоже обстоит не все благополучно. Гунтер, потерпев жалкое фиаско в первую брачную ночь, делится наутро своею горестью с Зигфридом: "Я к ней со всей душою, она ж меня, мой друг, // Связала и повесила на крюк в стене, как тюк" (строфа 649). Так перевел Ю. Б. Корнеев. Несколько более расплывчато выразился М. И. Кудряшев: "Я к ней, было, с любовью..." Но в подлиннике сказано "do ich si wande minnen", и означает это в данном тексте не душевное движение, а - to make love! Такое же значение имеет глагол minnen и в строфе 528. Смысл перевода Ю. Б. Корнеева: "Но не исторг у девы жених любви залог", признаюсь, мне не ясен, и я предпочел бы старый перевод: "Но не хотела дева ласкать в пути бойца // И сберегала ласки до самого венца...", если б и в нем, как и в новом переводе, вместо "венца" стояло - "свадебный пир". Дело в том, что церковное венчание в то время не было обязательным обрядом, и заключение брачного соглашения и сопровождавшее его торжество делали брак законным. "Венца" нет и в строфах 52 и 295. Наконец, там, где Ю. Б. Корнеев переводит: "чтоб ты в свой час и срок // Женой невесту Нудунга торжественно нарек", - надлежит читать: - "Так что ты сможешь ласкать ее нежное тело" (строфа 1906). Имеется в виду языческий брак.
Воздерживаясь от более детального разбора материала, я хотел бы лишь подчеркнуть, что понятие minne охватывало чрезвычайно широкий и сложный комплекс чувств и отношений, которые невозможно выразить как-то однозначно. Их диапазон простирается от крайней спиритуализации любви до прямолинейной чувственности [19]. Любовь, как и другие эмоции, в разные эпохи и в различных культурах приобретает специфическую окраску и своеобразные формы. Это, конечно, необходимо в полной мере принимать во внимание при интерпретации литературного произведения, которое отделено от нашего времени почти восемью столетиями и всею наполняющей их историей развития и трансформации человеческого эроса.
"НАРОД"
Повторю еще раз: "Песнь о нибелунгах" - рыцарская эпопея. Герои ее, все без исключения, принадлежат к аристократической верхушке общества - это короли, принцы, знатные люди из их окружения, могучие вассалы и слуги. Зигфрид, который в более ранних сказаниях и песнях был безродным найденышем, воспитанником сказочного кузнеца, перейдя в рыцарскую эпопею, превратился, в соответствии с имманентными для нее требованиями, в нидерландского принца, наследника престола, хотя следы предшествующей его трактовки еще и заметны в "Песни о нибелунгах".
Рыцарская эпопея игнорирует простонародье, оно в принципе но может фигурировать в ней. Когда речь заходит о подданных короля, то имеются в виду его благородные вассалы. Если упомянуты "бедняки", то обычно под ними подразумеваются не обездоленные люди, а недостаточно обеспеченные рыцари. Из неблагородных в песнь могут попасть лишь бюргеры, - поскольку действие песни в значительной части протекает в Вормсе.
Между тем в новом переводе "Песни о нибелунгах" появляется народ. Так, при описании торжеств в связи с посвящением Зигфрида в рыцарское достоинство в песни сказано, что в соборе царила невероятная давка: всем хотелось присутствовать при пышной церемонии. Как это переводит Ю. Б. Корнеев?
Пока во славу Божью обедня в храме шла,
Толпа простого люда на площади росла.
Народ валил стеною...
(строфа 33)
В оригинале упомянуты liuten, слово, которое весьма рискованно переводить в контексте этого произведения, как "простонародье". Например, при описании сцены роковой охоты, завершившейся убийством Зигфрида, тоже встречается это слово (строфа 961), но ясно, что здесь имеются в виду просто-напросто участники погони за зверем. Передача же в цитированном отрывке liuten как "народ" или "простой народ" привела к нелепице по существу: получается, что в то время как в храме на обедне присутствовала знать, толпа народа росла на площади! Между тем само собой разумелось, что церковную службу должны были посещать все прихожане, как знать, так и простолюдины. М. И. Кудряшев в свое время перевел точно: "В честь Господа обедня в соборе началась, / Неслыханная давка при этом поднялась..." Но Ю. Б. Корнеев, очевидно, склоняется к мысли, что когда собор посещают короли и знать, народ остается на площади. Сцена венчания двух пар, Зигфрида с Кримхильдой и Гунтера с Брюнхильдой, изображена в переводе точно так же, как и только что упомянутая сцена посвящения Зигфрида в рыцари: "Был полон храм, и вкруг него стеной стоял народ" (строфа 644). В оригинале просто: "началась давка" [20].
Может быть, переводчика смутило то, каким образом все вормссцы вмещались в собор? Но, во-первых, кафедральный собор обладал большой вместительностью, а город в средние века не был густо населен. Во-вторых, и главное, даже если бы мы предположили, что с точки зрения здравого смысла это невозможно, то нужно иметь в виду, что автора "Песни о нибелунгах" подобное соображение никак не могло остановить, - вспомним, что из пиршественной залы Этцеля, в которой загорелся смертельный бой между бургундами и гуннами, было выброшено семь тысяч трупов! В эпосе возможны и не такие вещи. Хаген умудрился переправить через Дунай в лодке за одну ночь многотысячное войско! Но в рассматриваемых сейчас цитатах меня занимает иное: неверна мысль, что сословное деление средневекового общества выражалось в том, что господа посещали собор, народ же как бы не имел в него доступа.
В начале V авентюры описан съезд в Вормс на праздник знатных гостей; их внешность, наряды, оружие вызывают всеобщее восхищение даже у тех, кто получил тяжелые ранепия в недавней войне против саксов. Не вызывает сомнения, что имеются в виду рыцари Гунтера. Во всяком случае, если выражение "al die liute ... uber al daz Guntheres lant" (строфа 270) достаточно неопределенно и может быть переведено как "парод" и "все бургунды" (хотя мне это кажется спорным), то появляющиеся в строфе 269 "досужные горожане", озабоченные тем, удастся ли королевский праздник, представляют собой вклад переводчика, а не самого автора "Песни о нибелунгах".
Оставляя вместе с Гунтером и его сподвижниками свою родину, Брюнхильда прощается с ближайшей родней. Переводчик считает, по-видимому, это недостаточным, и он заставляет ее проститься еще "с народом и страной" (строфа 526), хотя в оригинале "народа" вообще нет, а о стране сказано лишь, что она ее покинула.
Не упомянут в оригинале народ и в строфе 715 (в переводе "Народом Зигфрид правил со славой девять лет..."). Нет "простолюдинок" в сцене описания горя, вызванного гибелью Зигфрида (строфа 1037); в оригинале: "der guoten burgaere wip", "жены добрых горожан", а эти последние в предыдущей строфе названы edelen, - все лица, так или иначе соприкасавшиеся со двором и знатью, в изображении автора песни уже благородны. Нет "простого народа" и при встрече Кримхильды с женою маркграфа Рюдегера (строфа 1301), - здесь сказано о людях маркграфа, которые спешили навстречу знатной гостье верхом и пешими.
В сцене раздачи Данквартом даров гостям Брюнхильды упоминаются бедняки. Как полагает переводчик, они получали подарки, и выходит, что бедняки фигурировали среди гостей. На самом деле это, разумеется, не так. "Бедняк, кому богатством казалась раньше марка" (строфа 515), - вовсе не бедняк, так как марка была довольно крупной ценностью в то время. Упоминаемые здесь бедняки - это нищие, которые могли кормиться за счет тех, кто получил богатые подарки [21]. "И тот, кто накануне обноскам был бы рад, // Роскошною одеждой теперь дворец дивил" (строфа 516), - как попали во дворец в качестве гостей на свадьбе королевы нищие в обносках? Их там не было, ибо в тексте песни сказано: "По залу расхаживали в богатых платьях те, кто прежде никогда не носил столь роскошных одеяний". Данкварт раздавал подарки придворным, а не нищим.
Появление в переводе "Песни о нибелунгах" "бедняков" и "простонародья" размывает те незримые, но вполне четкие сословные границы, за которые мысль автора рыцарской эпопеи не выходила.
@темы: Нибелунги, литература, Гуревич
-
-
10.08.2011 в 19:55