Я не очень хорошо воспринимаю оперу исключительно на слух, в том смысле, что насладиться музыкой и исполнением могу, но вот понять, что происходит на сцене, какой во всём этом смысл, не говоря уж об общей идее – это никак. Когда сидишь с наушниками перед проигрывателем, то, какое бы ни было время суток, скоро начинает казаться, что находишься в полной темноте – если слушаешь внимательно, то окружающее пространство почти перестаёт восприниматься. И становится несколько не по себе, когда из этой темноты вдруг выхватываются отдельные мизансцены, пейзажи, детали поведения актёров, всё созданное музыкой, певцами и дирижёром (который и выступает здесь, условно говоря, режиссёром). Похожее ощущение бывает у близорукого человека, когда он надевает очки. Такое большое удивление постигло меня, когда я решила вернуться к «Тоске», и этот поход, как видно из нижеследующего обострения графомании, не прошёл для психики бесследно.
Это была живая запись 82-го года под руководством Караяна, с тем же составом, что и его студийная «Тоска» 79-го: Тоска – Катя Ричарелли, Каварадосси – Хозе Каррерас, Скарпиа – Руджеро Раймонди
читать дальше(удивительнее всего то, что запись с лучшим Скарпиа всех времён и народов и моим любимым Каварадосси лежала несколько месяцев в моих закромах и обнаружена была только теперь, в минуту музыкального голода). Я прослушала её дважды, первый раз целиком, второй – с перерывами и повторами интересных мест. То, что у Раймонди все бароны разные, не составляет секрета, но и вся запись целиком не похожа на студию с тем же составом, в том числе и тем, что она со спектакля. Кроме того, я слушаю уже по-другому. А некоторые вещи сами по себе начинают звучать по-новому. (Маленький пример: после реплики Тоски «Il prezzo!» вдруг слышно зачастую заглушаемый «злодейским смехом» баритона аккорд – резкий, злой удар струнных. Я слышала его и раньше, но он не привлекал внимание. А тут: Тоска бросает: «Il prezzo!», удар в оркестре – это явственно Скарпиа сделал какое-то резкое движение под влиянием её реплики. Пауза… потом он смеётся. Хотя ему, конечно, вовсе не смешно.)
Церковь в первом акте с самого моего знакомства с оперой представлялась мне очень светлой, просторной и холодной, со стенами в побелке, ещё не расписанными – недавно построенный храм. Здесь впервые мне без всяких усилий с моей стороны предстала очень богатая Сант-Андреа делла Валле. Вся музыка первого акта у Караяна была как гибкое золото, блестящее, тёплое, переливающееся, пластичное… Щедрое солнце, украшенная церковь, огромные подсвечники… «Неуютная лунность» (хоть и не жидкая, а густая и даже сгущённая) начинается во втором акте, где музыка, если продолжать сравнения с металлами, то поблескивает, как серебро, то становится как чёрная, кованая сталь.
Здесь становится очень хорошо слышно различие двух актов, двух миров – дневного, лицевого и ночного, изнаночного. Когда наступит ночь, герои из неё уже не выйдут. Всё ночное, лунное обычно ассоциируется с женским началом, но здесь ночь – царство Скарпиа, а музыка Тоски у Караяна на редкость солнечна… и всё же. Всё же её тянет в эту ночь, какая-то часть её натуры распознает эту ночь, и, придя в кабинет Скарпиа, она оставит там всю свою солнечность – станет убийцей.
Так оно, может, и было бы, если бы в записи была Тоска – к сожалению, её нет.
Я потому так люблю, как эту роль играет Кэтрин Малфитано, что она с её бешеным темпераментом и сильной энергетикой может противопоставить что-то Скарпиа. Даже если это Раймонди. Второй акт (самое главное, ключевое, здесь происходит кульминация!) – это столкновение, если так можно выразиться, энергий, энергетических потоков. Музыка заряжена огромной силой и страстью; и в музыке происходит противостояние Скарпиа и Тоски. В этом смысле я была поражена, когда смотрела фильм-оперу с Магдой Оливеро и Джулио Фьораванти – там происходило это столкновение, причём сила Тоски была специфически женской, не направленной вовне, а как бы внутренним стержнем, и то, что происходило во втором, да и ещё в первом акте - это было буквальное «наехала коса на камень». Другая моя любимая исполнительница – Инес Салазар, – сильна, кажется, только своей женственностью, но она, безусловно, сильна, она противостоит.
Итак, Флория, при всех её недостатках личность с огромной энергетикой и внутренней силой. Поэтому она и потрясает сцену, кстати. Она бросается защищать Каварадосси «как гибкий леопард». Без этого Тоски нет. Нет Тоски – нет поединка – нет главного.
У Кати Риччарелли этого нет. Её героиня, трепетная до удивления, мягкая и сладкая, как какое-нибудь безе – это, конечно, персонаж из другой оперы. Она является эдаким связующим звеном между Скарпиа и Каварадосси. И она является главным оружием против них, она – слабое место и Марио, и барона. Первый, профессиональный революционер и подпольщик (каким его играет Каррерас), боится только за неё. И, когда он говорит ей уйти из церкви – это просьба и даже мольба, потому что каждая лишняя секунда рядом со спрятанным Анджелотти приближает её к смертельной опасности. И поэтому он, – хотя ужасно кричал во время пыток, – разговаривает с Флорией через дверь как можно спокойней и уверенней. «Дорогая, у меня всё хорошо».
Что же касается второго… Вы можете представить себе Скарпиа ещё страшнее, чем в фильме Жако? Так оно здесь отчасти и есть. Между тем нюансировка потрясающая, и этот Скарпиа живой человек… отчего он ещё страшнее. Более всего он похож на дракона. Странность этого зверя в том, что он хладнокровен и между тем изрыгает огонь; вот и барона этой записи во многом характеризует этот холодный огонь, холодная сила. Он не брызжет слюной на подчинённых, не рявкает на Каварадосси, а, если повышает голос, то всегда обдуманно. Немного можно насчитать раз, когда он действительно вспылил. Даже угроза виселицей – в разговоре с усердным и испуганным Сполеттой, – это не брань, это констатация факта. Он ведь в самом деле мог его повесить. По крайней мере, он хочет, чтобы Сполетта так думал.
И у этого-то барона, как и у всякого Фафнира, есть уязвимое место, равно как и рождается каким-то образом огонь, изрыгаемый из пасти. Собственно, только Тоска может заставить его повести себя опрометчиво; разговаривая с ней в церкви, он старается даже лишний раз не повысить голос – как бы эта трепетная девица в обморок не упала, право слово. Как он с ней ласков и лукав!
Его поведение меняется после «Те Деума», который здесь звучит очень «металлизировано». Рассуждения о подозрениях Тоски вдруг накрываются волной фантазии, голос Раймонди разворачивается просто во вселенскую ширь – сейчас крылья дракона закроют солнце, – и крик «А ей – мои объятия!» звучит как вызов всему миру и вызов мессе, которую сейчас служат в храме. И если тот же Раймонди в гастрольной «Тоске» театра Коммунале ди Болонья в Токио приходил в ужас от того, что женщина заставила его забыть Бога, – то здесь, в этом спектакле, он сам отворачивается от церковного алтаря, его голос перекрывает оркестр, перекрывает хор, подчиняет мессу себе, и она звучит не по славу Господню, а во славу страсти Скарпиа, неожиданно становится чёрной мессой.
И барон потому так жесток с Тоской. Потому что это его слабость, его уязвимое место, и за это он почти ненавидит её и иногда почти презирает, но сделать всё равно ничего не может. Весь второй акт – эдакое растянутое во времени «проклятие любви». И всё же Скарпиа настигла судьба каждого непобедимого дракона, на него нашёлся драконоубийца. Парадоксальным образом это не оказался рыцарь-Каварадосси, который, глядя Скарпиа прямо в глаза (это слышно!), отчётливо и почти неторопливо пел «Витторию», показывая врагу, что он не сломлен (и ведь он действительно несломлен до самого конца); это слабая, испуганная девица, которая не знала толком, как взяться за нож – но в том, в числе прочего, и дело, что барон никак этого от неё не ожидал. Он отпустил всех своих людей, собираясь посмаковать свою победу над Тоской, – и когда он кричит «Я ранен! Я умираю!», это крик в пустое пространство, просто от боли, потому что слышно по его голосу – он знает, что никто не придёт на помощь. Да и бессмысленна уже помощь. Последнее его «Спасите… Умираю…» обращено к Тоске – и в этой паре реплик бесконечный ужас и (вот уж действительно) смертная тоска, с которой он обращается к своей убийце. И Флория, в ужасе от случившегося – именно случившегося, не свершённого, ей просто повезло, – искренне говорит «Теперь я его прощаю»… хотя и, кажется, боится, как бы барон не встал. При таком распределении ролей, как в этом спектакле, это представлялось бы вполне возможным, если бы не «окончательность» последних фраз Скарпиа. Они были произнесены голосом человека, которого смерть взяла за горло. В первых же выкриках после удара звучала не только боль, но и вселенское удивление – как! она? меня?
Но «Никто из нас не покинет остров. Так задумано»; и начало третьего акта звучит не так отчаянно, как в студийной записи Караяна, но едва ли не более… окончательно, «решённо». И всё черно не только в арии Каварадосси, но и даже в дуэте его с Тоской. Не будет никакого моря и никакой Чивитавеккьи. И когда Марио ведут на расстрел, Флория, кажется, догадывается, что всё было обманом. Её крик «Умри!» звучит почти как при убийстве Скарпиа. И она почти не поражена, увидев, что Каварадосси на самом деле мёртв. Прыжок с крыши был закономерен после того, как она стала убийцей – этот груз ей совсем не по силам. Страсть вместо Тоски-Риччарелли даёт оркестр, и слушатель, пока звучат аплодисменты, может немного прийти в себя после всего произошедшего.